— Вот так, девуни, жните! Вот эдак режьте! — приговаривала она, а сама, согнувшись, казалось, не шла — бежала вдоль постати. К концу пути в левой руке было полснопа. Придерживая серпом возле колосьев, она подняла пшеницу и положила на соломенный поясок; после второго захода завязала сноп, и, поставив его, воскликнула:

— Зажин сделан! — Ласково провела рукой по колосьям. — Ветерком прохватит — зёрнышко хорошо подсохнет!

Девушки разошлись по местам. Серпы у них ныряли неумело, горсти оказывались маленькими, и Силантьевна то одной, то другой советовала:

— Пальчики, девуня, отгибай… Середним подхватывай пшеничку. Так, так. Теперь — безымянным. Мизинчиком, мизинчиком поболе…

С непривычки руки быстро устали, заныли поясницы.

— А против спины лекарство есть — трава скрипун, — успокаивала девок Силантьевна, срезала несколько стебельков с толстыми скрипучими листьями и раздала всем. — За пояс заткнёшь — спина уймётся.

Девушки захохотали.

А вы не зубоскальте, просмешницы. Сперва испытайте травку…

Молодые жницы жали хлеб, перебрасываясь шутками, и посматривали одна на другую — у кого ровнее стерня? У кого больше и красивее снопы?

Вдруг Лиза вскрикнула и, выронив серп, помахала левой рукой, — с большого пальца капала кровь.

— Ой, горюшко моё!.. Ой, рученька!..

— Не реви, девуня, — сказала мать, направляясь к дочери. — В страду со всякой жницей такое приключается. Старики-то говорили, что хлебушко потом да кровью полит…

— Тебе, конечно, не больно. А я должна терпеть. Я говорила: «Не надо серпы» — ты приневолила. Вот теперь останусь без руки…

— Взадпятки, доченька, не ходят. Слово дали — надо сполнять. А пальчик полечим…

Девушки сбежались к подруге.

— Теперь бы залить йодом да перевязать…

— Лекарство — рядышком, — сказала Силантьевна и пошла на обочину дороги.

Лиза сунула порезанный палец в рот.

Мать вернулась с тысячелистником, пожевала его и зелёную кашицу приложила к порезу.

— Вмиг затянет. Завтра позабудешь, в какое место серп-то поцеловал, — приговаривала она, обматывая палец ленточкой, оторванной от платка.

Показала девушкам старые рубцы на своей руке.

— Вот здесь, вот… Вот ещё… Все раны горьким тысячелистником залечивала. И от таких порезов в хворые не записывалась. Страдовала наравне со здоровыми.

Глянув на землю, где лежал серп, сказала дочери:

— Подыми. Пшеничка тебя ждёт-поджидает…

И Лиза опять покорилась матери; хоть и медленно, а всё-таки подвигала свою постать.

— Эдак, доченька, эдак, — подбадривала Силантьевна. — Страдовать пошла — забудь про боли, про недуги…

Облака подымались всё выше и выше, сбиваясь в белые громады. Солнце, пользуясь каждой прогалинкой, кидало на землю потоки тепла и вскоре просушило воздух. Но на дорогах попрежнему блестели большие лужи, и братья Желнины выехали на «газике», способном пройти по любой дороге, в какое угодно ненастье.

За окраиной города раскинулись, приподнятые к горам, необъятные поля. Там и сям виднелись комбайны. Гул тракторов сливался с шумом автомашин. Нагруженные хлебом, они устремились в город бесконечной вереницей. Приятно пахло свежим зерном пшеницы, овсяной соломой, освобождённой от летних тягот землёй.

В Луговатке Желнины отыскали Шарова и, пригласив его в машину, поехали по той дороге, что разрезала Чистую гриву на две половины. Андрей Гаврилович сидел рядом с шофёром, полуобернувшись к спутникам. Шаров, то слегка наклоняясь к нему, то поворачивая голову к своему бородатому соседу в зелёной велюровой шляпе, рассказывал с такой горечью, с какой люди говорят только о больших бедствиях:

— У нас хлеба держались до прошлой недели. Помните, в пятницу был ливень? Я ехал на коне. Пшеница стояла высокая, чистая. Вижу — наваливается чёрная туча. Решил переждать на току, под крышей. Ударил крупный дождь да с таким шалым ветром, какой бывает только в зимнее время: с одной стороны побьёт-побьёт, забежит с другой и ещё прибавит. Даже под крышу захлёстывал. На ток со всех сторон хлынула вода — коню по щиколотки! Кончился этот шквал. Выглянул я из-под крыши — нет хлеба! Всё лежит. Страшно смотреть. Колос утопает в воде. Я вам скажу, на моей памяти не бывало такого. Хотя бы легли хлеба в одну сторону, а то… Да вон, посмотрите!

Справа от дороги — огромный массив спелой пшеницы. Она не колыхалась под ветром, не шумела колосьями, а расстилалась по земле, будто узорчатая скатерть. Замысловато переплелись поваленные стебли.

— Комбайном такую невозможно взять, —  говорил Шаров. — Ножи то идут поверху, то — ещё хуже! — подрезают колос. Вместо двадцати пяти центнеров оказывается в бункере десять. Остаётся единственное — косить вручную.

— Косите, — сказал Андрей Гаврилович. — Не теряйте времени.

— Литовок ни в потребкооперации, ни в Сельхозснабе нет.

— У колхозников, небось, найдутся старые косы.

На соседнем поле пшеница была посеяна широкорядно. Она выросла высокая и тоже полегла, но всё же поддавалась искусному комбайнеру. Но убирать её приходилось на таком низком срезе, что скошенное поле походило на плохо побритую голову: всюду виднелись чёрные ссадины.

Подъехали к комбайну. Младший Желнин спросил старшего — не желает ли тот взглянуть на работу. Сидор отказался. Это ведь не имеет соприкосновения с его специальностью, а терять время ради простого любопытства он не привык.

Профессор надеялся, что брат, уйдя без него, будет поторапливаться. Неудобно заставлять ждать себя. Им надо сегодня доехать до этого Дорогина. Интересно посмотреть, что у него за гибриды? А утром — снова в путь, на опытную станцию. Там нужно остаться на неделю.

Сбросив плащ, Андрей Гаврилович первым догнал комбайн, на ходу поднялся на мостик, поздоровался с чубатым парнем, что стоял за штурвалом. Рядом с Желниным встал Шаров.

Поблёскивая деревянными лопастями, крутилось низко опущенное мотовило, но полёгшая пшеница не поддавалась ему.

Ножи подрезали встречную струю возле самой земли, и вскоре длинная солома копной вспучилась на транспортёрах. Ещё секунда — и машина захлебнётся. Чубатый парень, одетый в удобный комбинезон, пронзительно свистнул. Трактор остановился. Парень, придерживаясь за поручни, повис над хедером, пинками расправил солому. Когда полотна опустели и молотилка проглотила последние срезанные стебли, тракторист, по новому сигналу, плавно стронул агрегат с места и повёл, насторожённо приглядываясь и прислушиваясь ко всему. Вот струя полёгшего хлеба круто повернулась, как бы убегая от машины, и ножи заскользили по поверхности. Комбайнер повернул штурвал, чтобы сбрить всё «под нуль», но уже через несколько секунд сгрудилась земля, трактористу, после двух свистков, пришлось включить задний ход. Комбайн дрогнул и неохотно попятился, чтобы стряхнуть землю с ножей… Трудна уборка полёгшего хлеба! Ох, трудна!

Медленно, с ежеминутными остановками, комбайн двигался вокруг большой полосы. Вдалеке едва виднелся маленький «газик». Возле него похаживал Сидор, заложив руки за спину. Ничего, пусть подождёт. Может, вспомнит: «Хлеб наш насущный…»

Пшеница лилась в бункер тяжёлым ручьём. Желнин и Шаров заглянули туда, сунули руки в зерно, взяли по горсти: влажное, очень влажное!

Андрей Гаврилович, пропустив пшеницу между пальцев, последние зёрна взял в рот и медленно разжевал. Хороши хлеба растут на Чистой гриве!

Павел Прохорович посмотрел на небо. Там медленно проплывали облака. Из белых они уже превратились в серые и теперь расползались вширь. Скоро опять занепогодит. В тридцать четвёртом, он помнит, дожди хлестали вплоть до белой крупы. Что. если и нынче случится такая напасть? Как быть с сырым зерном? Уже сейчас завалены все тока. Сушилка не успевает пропустить даже третьей части того, что поступает от комбайнов. В пятилетнем плане колхоза получился просчёт. Им бы надо ещё две сушилки…

— Стройте зернофабрику, — сказал Желнин.

— Фабрику? — переспросил Шаров. — Впервые слышу.