— Ты бьёшь острогой, как опытный бильярдист кием по шарам: ни одного пустого удара! Красивая игра! Приятный спорт!

Потом они сидели у костра, окружённого мягкой темнотой. Рядом плескалась река. На железной «козе» догорало смольё, и на прибрежные камни сыпались угли, похожие на лепестки подсолнечника.

Сидор Гаврилович изредка добавлял в костёр сухого хвороста и задумчиво смотрел на весёлые струйки пламени, — бойкие и озорные, они напоминали о молодости.

На охотничьем тагане — гибкой палке, одним концом воткнутой в землю, как на пружине, висел котёл. Пахло варёной картошкой. Дорогин время от времени помешивал деревянной ложкой и пробовал навар, проверяя, достаточно ли положено соли.

— Луку бросил? — спросил гость.

— Две луковицы.

— А запах ещё не чувствуется. Может, добавишь?

— Даже с удовольствием. — Старик улыбнулся. — Однако, в пословице зря говорится, что «на вкус да на цвет товарищей нет». Я тебе довожусь товарищем: люблю острое.

— И когда попахивает дымком?

— Да, да. В печке не сварить такой вкусной ухи, как на костре!

— Мы с Андреем в детстве привыкли к кострам. В непогоду костерок — первая радость пастуха!

Котёл закипел. Запахло луком. Трофим Тимофеевич, отогнув таган в сторону, ложкой зачерпнул картошку и подал гостю:

— Пробуй. Не пора ли опускать рыбу?

— Вижу — пора, — сказал Сидор Гаврилович и, попробовав картошку, подтвердил. — Уварилась.

Дорогин сходил к лодке, принёс тайменя, выпотрошил и, разрубив топором на куски, положил в котёл, а потом снова подсел к огню:

— Мы с братом тоже сиживали у костра. Бывало, до полночи. Осенями в тайге. Кругом шумят кедры. А у нас в золе поджариваются кедровые шишки. Смолка обгорит — шишка разбирается легко. Зерно упреет — вкуснее ничего не придумаешь! Брат любил распаренные орешки. — Больше, однако, не доведётся ему посидеть у таких костров. Может и в живых нет… Случаем, Хилдрет не рассказывал?

— У тебя брат в Америке?! Родной брат?

— Да. Одна мать нас родила и фамилию носим одну.

— К моему сожалению, я ничего не слышал.

— Не следовало бы Хилдрету забывать своего греха. Сманил парня, а на ноги встать не пособил. Лет пять, однако, Митрофан пробатрачил у него на ферме, а после того пошёл по штатам счастья искать. Писал нам редко и всё из разных мест. Однажды где-то в Айове, как я догадываюсь, пристроился к какой-то вдове. Похвалился: «Хозяином стал! На ферме — два работника!.. «Ну, думаю, достиг «счастья»! У меня от того письма даже мороз по коже разлился. Пропал человек! Затянет его в трясину собственности, жадности. Но в том же году он написал из другого штата. А теперь и письма перестали приходить… И у меня мелькнула думка: не воротился ли Митрофан на ферму соблазнителя? Случается, человек приходит на свои старые следы.

«Вот откуда у старика неприязнь к Томасу! — думал Сидор Гаврилович. — Ну, что же, Трофим по-своему, прав».

А Дорогин продолжал:

— Иной раз меня донимают упрёками: брат за границей! Что на это скажешь? Правда. А Митрофана я жалею: мыкается по чужбине. Однако, не сладко там живётся. Честь-то, небось, не всю растерял? Родителями к добру был приучен. А поглубже задумаешься, и мысли повернутся: уехал, вроде как с обрыва нырнул в омут. Молодо-зелено. Всё отцовское, наше русское могло выветриться. А что ему там в голову напичкали — леший знает. Ведь Митрофан мог бы в наше консульство пойти за помощью, мог бы поступить, скажем, в матросы, чтобы домой воротиться. Не послушался, не сделал ни так, ни этак. Наверно ложная гордость не позволила. В чужое подданство ушёл всё равно, что душу променял. Вот и выходит не зря меня упрекают за брата, — не берег от соблазна. Как ни говори, а живёт он там, где всё продаётся и покупается.

Уха сварилась. Трофим Тимофеевич снял котёл и поставил на ровную каменную плиту, разломил калач, испечённый из муки нового урожая. Профессор откупорил пол-литра «Столичной» и разлил в эмалированные кружки. Они чокнулись за здоровье друг друга. Выпили. Дорогин отломил корочку калача, посыпал солью и стал медленно жевать. Сидор Гаврилович сделал то же самое.

Уху, как бывало в детстве, хлебали прямо из котла деревянными ложками с облупившейся краской и щербатыми краями. Гость был доволен — ложка не обжигала губ.

— Ну, ушица! Вкусна! Такой не ел! Замечательная рыба!..

Отставив пустой котёл, принялись за чай. Заварен был настоящий, грузинский, присланный младшим Желниным.

Профессор по-приятельски предупреждал старика:

— Если не приедешь ко мне в гости — кровно обидишь.

— Не знаю, удастся ли найти время…

— Нет, говори прямо: «Приеду». Ведь непростительно, дорогой мой, что ты до сих пор не видел Ленинграда. Непростительно. Колыбель революции. Крупнейший в мире центр научной мысли. Сокровищница искусств! Красавец-город!

— Такая поездка была мечтой, однако, всей моей жизни. Мы собирались с Верой Фёдоровной, но всё ждали — вот дети подрастут, тогда… И не успели. Верунька осталась на моих руках. Да одному мне и горько было бы ехать. А когда годы поослабили горечь — сад не отпускал. Ты, Сидор Гаврилович, сам понимаешь, сколько с ним хлопот. А мне интересно побывать летом, посмотреть сад вашего института. По музеям хочется походить.

— Приезжай. — Мы с тобой всюду сходим. Всё посмотрим.

— Теперь дочь в садовых делах разбирается. На нее, однако, можно оставить всё.

— Вот и отлично! Когда ждать?

— Раньше будущего лета не обещаюсь. Да и то, если… если Верунька не упорхнёт.

— Появилась такая угроза? — участливо спросил Сидор Гаврилович.

— Дело девичье.

— У тебя — дом большой: места хватит. Или жених не здешний?

— Лучше бы не здешний… Другой бы… Но ведь кому жить, тому и выбирать.

Трофим Тимофеевич обхватил бороду всеми пальцами широкой руки и медленно пропустил через кулак, словно ему не нравилось, что она рассыпалась по груди.

Стали слышны лёгкие удары прибрежной струйки о борт лодки. Среди колотой рыбы встрепенулась одна, не успевшая уснуть.

Сидор Гаврилович встал и, глянув на реку, предложил:

— Давай ещё поплаваем с лучом! Может, я научусь…

— Конечно, наловчишься! Будешь острожить не хуже других! Смолья у нас хватит на всю ночь.

С яркими головешками в руках они спустились к воде, и через минуту опять запылало смольё. Управляемая кормовым веслом, лодка медленно двинулась вверх по реке. Задорный костёр так просвечивал воду, что можно было пересчитать все камешки.

Профессор Желнин любил ездить на большой скорости. Вспомнив рассказ брата о его поездках по тракту, он повернулся к водителю, длинношеему, настороженному человеку, и спросил:

— Федот Михеевич, можно под восьмёрочку?

Шофёр ответил кивком головы. Стрелка на циферблате передвинулась и замерла на 80. Где-то позади колёс о кузов, подобно граду, застучал мелкий гравий. У Дорогина заколыхалась борода.

По обеим сторонам деревья и кустарники живой защиты, сливаясь, походили на золотые стены.

Спереди чёрной тучей надвигались горы, густо поросшие кедрачом. Светлое шоссе врезалось в них, как молния, крутыми зигзагами. Водитель беспрерывно сигналил. Справа подступила река, вся в седых бурунах. Иногда казалось, что на высоком обрыве машина сомнёт полосатые столбики и рухнет в воду, но водитель во-время поворачивал её, устремляя куда-то под мраморную скалу, а оттуда — на очередной мысок над рекой.

— Здесь, Федот Михеевич, можно потише, — попросил профессор. — Мне надо присмотреться к растительности. — И повернулся к Дорогину. — Рододендрон есть на этих скалах?

— Растёт. Мы зовём его маральником.

— Да? У Мичурина, помню, встречается это местное наименование.

Приникнув к окну, старый садовод издалека заметил лилово-розовое пятно.

— Вон, смотрите! — ткнул пальцем в стекло. — Осень за весну почёл, — второй раз в цветы оделся!