Вдруг что-то застучало, мотор чихнул и заглох, погасли фары. Со всех сторон прихлынула тишина, и стало слышно, как мельчайшие бусинки дождя, словно мука из сита, с глухим шелестом сыпались на брезентовый тент.

Из кармана кожаного пальто Шаров достал спички, но коробок оказался влажным, и огня не удалось добыть…

…Из райкома Шаров вышел в сумерки; мотор включил рывками, будто торопил застоявшегося коня. На перекрёстках свистели милиционеры: недозволенная скорость! Водитель не слышал.

Куда он спешит? Домой?.. Там Татьяна заглянет в глаза и спросит: «Что с тобой, Павлик?» От неё ведь не утаишь. Да и не привык он утаивать. Жена напомнит: «А я говорила…» И тут же скажет: «Сейчас можно уехать… Никто тебя не будет удерживать…»

«Может, в самом деле, лучше?..» — задумался Шаров.

За городом он прибавил скорости. Ветер, завывая, трепал полотняные стенки кузова. Пахло сырой и усталой землёй. Она ждёт отдыха под пушистым снежным одеялом. Весеннее солнышко во-время пробудит её. Зазвенят светлые ручьи. С юношеской лёгкостью вздохнут поля, и закипит жизнь…

«Нет, Танюша. Нет и нет… — мысленно говорил Шаров жене. — Мы и теперь останемся здесь. Пусть я поторопился. Но через два-три года докажу свою правоту. У нас будет двойной запас семян. Будут высокие урожаи…»

И с ещё большей задумчивостью он спросил себя:

«А если не восстановят?.. Если снимут с работы?».. — Ответил твёрдо: — Что бы ни было, агрономом я останусь. На всю жизнь. Тут нельзя меня снять…»

Было уже совсем темно, когда Павел Прохорович поднялся на Чистую гриву. Там он свернул с тракта и полевой дорогой поехал на стан первой бригады. Кондрашов рассказал ему о «совещании по проводам». Выходит — в колхозе обо всём уже знают. Ну, что же? Это, пожалуй, к лучшему: не понадобится объяснять.

— Это что ж такое получается?.. — строптиво спросил Кондрашов. — Без нас… И за что?

— Обсуждать, Герасим, не время. П-подымай людей. Зажигайте фонари. Разводите костёр. Г-готовьте зерно…

Вскоре натужно застучали веялки.

Шаров поехал во вторую бригаду. И вот посреди дороги «газик» подвёл…

Павел Прохорович вышел из машины, открыл капот. Но разве ощупью отыщешь поломку? Пришлось отступиться от мёртвого мотора.

Что делать? Был бы ростом поменьше, улёгся бы на переднем сидении. Но ведь лодыжки вроде журавлиных. Куда с такими?

Трудна в непогоду ночная дорога. Ноги то по колено проваливаются в ухаб, залитый водой, то скользят по грязи в разные стороны.

Спотыкаясь и падая, Павел Прохорович брёл в сторону полевого стана. Руки у него стыли от грязи. Промокли сапоги. По шее текли за воротник холодные струйки. Дождик крепчал. А шаги — всё короче и неувереннее. Этак ему не добраться до второй бригады. А дом — ещё дальше.

Вспомнилось: сегодня обещал заехать в сад, где уже третий день живёт профессор Желнин. Поговорить им есть о чём. Да и долг вежливости обязывает. Тут — рядом. Может, гость ещё не лёг спать?

Изъезжены, исхожены колхозные поля. В дневную пору казалось, что знаком каждый квадратный метр. А теперь едва-едва удалось отыскать, вернее нащупать ногами, дорожку в сад.

Окна манили тёплым светом. Над трубой взлетали и гасли искры. В доме жарко топилась печь… Павел Прохорович вспомнил, что с утра ничего не ел. Кружка горячего чая и свежий калач пшеничного хлеба небось найдутся. А больше ничего и не надо.

Профессор и молодой садовод сидели за столом. Посуда после ужина была сдвинута на один угол. Белели листы бумаги. Сидор Желнин, расспрашивая Бабкина, что-то записывал. А на плите посвистывал чайник. Собеседники засиделись, — кипятят второй раз.

Позднему гостю, да еще пешему, оба удивились. Усталый, озябший до синевы губ, забрызганный грязью, Шаров даже руки не мог подать, — сразу направился к умывальнику.

Вася подбавил дров в печку. Сидор Гаврилович, убрав свои бумаги, поставил на стол бутылку водки.

— После ночного путешествия не мешает погреться, — моргнул, приглашая за стол. — А мы тут разговаривали о вас. Непохожий председатель. Да, да. Всё не так, как у соседей. И к лучшему!

— Эх, ваши бы речи… — вздохнул Шаров. — Н-но зап-поздали они…

— А что?.. Что-нибудь случилось?

— Да так… Хлебоп-поставки…

— А говорили — сверх плана повезли, — припомнил Вася. — Я уже на трудодни получил…

— Много ещё с нас, — сказал Шаров, сдерживая горечь. — И трудодень п-придётся урезать…

— Мы речь вели не о хлебе — о садах, — пояснил профессор. — Обычно садоводы тормошат председателей: требуют земли, денег на покупку саженцев. У вас — всё наоборот: вы на садовода нажимаете: «Больше сади! Ещё больше!»

— Ну-у, это не так существенно…

Шаров сел за стол, чокнулся с профессором (Вася от водки отказался), выпил, закусил корочкой хлеба, и беседа потекла ровнее.

Они пили чай, разговаривали о садах и лесных полосах, об изменении облика земли.

За окном послышался топот копыт и стук тележки. Все переглянулись. Шаров поднялся из-за стола.

Дверь распахнулась, и через порог, стуча протезами, перебрался Елкин.

— За мной? — Павел Прохорович шагнул к своему кожаному пальто, висевшему на стене.

— Просто поговорить, — спешил успокоить его Елкин. — На дороге наткнулся на твою машину. Пустая. Куда ушёл? Ясно — в сад. Вот и приехал по следу.

Шаров насторожённо присматривался к секретарю, с которым они часто и горячо спорили, и ждал, что Елкин опять обрушится с упрёками: без директивы засыпал двойные семена! Всех с толку сбил!.. Но Фёдор Романович обеими руками пожал его холодноватую руку:

— Неправильно исключили тебя. Неправильно! Убеждён! Уверен! Надо было по-другому… Есть ведь партийная организация в колхозе… И крайком не утвердит…

Вася схватился за голову: вот оно что!.. А профессор укоризненно приподнял палец:

— Э-э! Что же вы, батенька, нам не сказали?

— Не роняй, Павел, головы! — продолжал Елкин. — Работы у нас много. Вместе будем. Рука об руку…

— Я ничего. Понимаю всё… — У Шарова отогрелся голос. — Рад доброму слову… А партия разберётся.

В ту ночь никто из них не сомкнул глаз. Сидя вокруг стола, они проговорили до утра.

А с рассветом Елкин отправился в одну бригаду, Шаров в другую. И вскоре машины с хлебом двинулись в город.

Октябрь близился к концу. Всю ночь дул ветер, гнал тощие тучи. Люди ждали — надует снега. А утром увидели тёплое солнышко в удивительно чистом небе.

Вот они, хорошие деньки, о которых всё время говорили старики Сидору Желнину: «Будет погодка, обласкает землю!»

Поездка, сверх ожидания, дала очень многое: рядом с чемоданом стояли корзины, полные черенков яблони и ароматичных плодов, лежали свёртки с саженцами.

Возле маленькой берёзовой рощицы профессор попросил шофёра остановиться и вышел из машины. Мимо него проносились тяжёлые грузовики. На бортах — красные полотнища: «Хлеб — Родине!» Кажется, скоро край выполнит план. Андрюша через всю жизнь пронёс слова: «Хлеб наш насущный». Не забыл. И ему напомнил. Ну, что же, стоило напомнить… А на местах у них не всё в порядке. Сегодня «спускают», — профессор поморщился от нелепого слова, — одно задание, завтра добавляют. И недостаёт бережного отношения к людям…

Под ногами — мягкий ковёр светлозелёной отавы. На тонкой ножке поднялся огонёк. Он покачивает головой, будто тоже удивляется позднему теплу. Но лепестки цветка бледные, — выросли без солнышка, и серые тучи кинули на них свою несмываемую тень. Солнце сгонит её, согреет смельчаков.

Впереди — нагие берёзы. Сквозь ветки виднелось ласковое небо. Здесь, наверно, особенно хорошо весной, когда тают снега на горах и ветер разносит по цветущей степи аромат проснувшихся кедрачей?.. Надо побывать ещё раз…

Самые приятные дни он провёл в саду у Трофима! Там всё приближало к земле, к людям, украшающим её своим трудом. А теперь вот снова приходится возвращаться за письменный стол, к грудам бумаг… Но ведь его многотомный труд нужен. Очень нужен студентам, селекционерам… Надо торопиться…