Когда Сергей Макарович вернулся в Гляден, он первым делом подправил полуразрушенную маслобойку. Сам стал маслобойщиком. В трудные годы войны выдавал на трудодни конопляное масло и прослыл заботливым председателем.

Да и сейчас Сергей Макарович часто сам вставал к котлу; наблюдая за железной мешалкой, которая переворачивала запарку, покрикивал коногону:

— Веселей! Веселей!..

Горячую запарку он «пробовал на ощупь» — сжимал в кулаке. И никто другой, кроме него, не мог с точностью определить степень её готовности. Когда между крепкими пальцами начинало поблёскивать зелёное масло — он останавливал коня. Запарку выгребали из котла и клали под пресс. А прессом служило толстое бревно, которое приводилось в движение деревянным воротом…

Всё здесь оставалось таким, каким было в дни его детства!

Колхозники поговаривали — пора бы купить железный пресс. Забалуев не соглашался:

— Незачем тратиться. Бревно выжимает досуха.

Вместо коня советовали поставить мотор. Забалуев тоже возражал:

— Тогда придётся весь привод менять. А так завод ещё послужит…

Стены ветхого зданьица держались, по словам сельчан, не столько на многочисленных подпорках, сколько «на честном слове». Никита Огнев стыдился называть маслобойку заводом и однажды, не выдержав, настойчиво сказал, что эту рухлядь пора сломать на дрова.

— Ишь ты! Какой бойкий! — возмутился Забалуев. — Ты, наверно, забыл, что мы на этом заводе куём деньги? Масло-то на базар возим! А ты, чего доброго, скажешь, что и коноплю не надо сеять! Были такие молодчики в тридцатом году! Я помню, доказывали: надо без конца сеять пшеницу по пшенице. Совхозы зерновые — и всё! А я на партийной конференции выступил и привёл пословицу: «Хлеб по хлебу сеять — ни молотить, ни веять». И вышло по-моему. Ошибку-то поправили по всему Союзу. И ещё я говорил: мы любим белые пшеничные калачи, но и каша — пища наша! Привыкли с малых лет. А каша, — подчеркнул Сергей Макарович с улыбкой, от которой его круглое лицо начинало лосниться, — каша, все знают, просит масла. А ты…

— Я говорю тоже, что сеять коноплю надо. Может быть, даже больше, чем сейчас. Но не путаться с переработкой, а сдавать государству.

— Ищешь, где полегче? А я трудной работы не боюсь. И забочусь об интересах колхоза. Опять же верёвки у нас не покупные!

— Наши интересы останутся при нас. Государство, в порядке отоваривания, будет отпускать и масло, и жмых, и сахар…

— Слышал.

— Пора распроститься с этой кустарщиной. На государственном заводе из нашего сырья сделают масло получше.

Они долго спорили, но оба остались при своём мнении.

Для агронома Чеснокова эта зима оказалась беспокойной.

Раньше у него было три заботы: годовой отчёт, план на новый год и проверка всхожести семян, — оставалось достаточно времени для поездок в город, где он помогал жене продавать на базаре свинину. После базара они отправлялись в магазин и придирчиво выбирали или крепдешин на платье, или бостон на костюм, или драп на пальто. По субботам ездили на пельмени к городским друзьям. Больше всех Чеснокову нравился весёлый и приветливый Валентин Жукобоев, хвалившийся первым в городе электрическим холодильником, пушистым серым котом Дуралеем и «домашним спотыкачом». От этого снадобья, валившего на землю даже самых крепких людей, целую неделю гудела голова и покалывало в боках.

Жукобоев ни на минуту не расставался с картами. Ещё за ужином доставал свою дорогую атласную колоду и, хлопнув по ней ладонью, спрашивал:

— Начнём по маленькой? Чтобы время не терять…

И друзья «садились за пульку». Они с жаром и азартом кидали карты на стол; дымили дорогими папиросами; в короткие перерывы пили крепкий чай, проглатывали по куску торта или грызли яблоки, не замечая ни вкуса, ни аромата. На карточном столе росли строчки цифровых записей, в пепельницах и чайных блюдцах громоздились окурки, под потолком клубились, опускаясь всё ниже и ниже, тучи сизого табачного дыма, и лица игроков постепенно становились такими синими, что они походили на утопленников. Утром друзья проветривали комнату, опрокидывали по стопке, выпивали по стакану кофе и, осовевшие до одури, снова брались за карты. Игру заканчивали поздним вечером. И всё это почему-то называлось «культурным отдыхом».

Чесноков почти всегда оставался в проигрыше. Но он не жалел об этом, надеясь на фарт в будущем.

Весна разлучала друзей. Скучая по обильной и сытной еде и, особенно, по картам, они ждали наступления зимы. Нынче первая встреча состоялась у Жукобоева. Чесноков проиграл двести семьдесят три рубля. Хотя деньги перешли в карман его начальника, всё же хотелось поскорее отыграться, и агроном, зная свой черёд, начал готовиться к приёму гостей. С помощью соседей он зарезал откормленную свинью и опалил на большом костре, разведённом в пустом огороде. Теперь чёрная туша лежала возле огня на соломе, Игнат Гурьянович гладил её раскалённым ломом, отчего поджаренная кожа становилась ещё чернее. В это время, отыскав Чеснокова по смрадному запаху, растекавшемуся из огорода, пришёл Огнев.

— Смолите? — намекнул на то, что свиные кожи полагается сдавать в Заготживсырьё.

— Люблю домашние окорока! — объяснил Чесноков. — А без шкуры тут не обойдёшься.

Игнат Гурьянович положил остывший лом, отхватил ножом чёрное, свернувшееся в трубочку, как подпалённая береста, свиное ухо, и, разрезая на части, начал угощать всех. Огнев отказался. Чеснокову это не понравилось, и он, жуя поджаренный хрящик, намеренно причмокивал:

— Вкусненько! Даже очень!..

Тушу обложили соломой, полили горячей водой, а потом сели на неё верхом.

— Пусть попреет, — сказал Игнат, — лучше отстружется грязь. Кожа будет, как восковая!

Сидя на туше, Чесноков спросил Огнева:

— Дело есть ко мне или так зашли?

— Есть одна просьба, — ответил Никита Родионович, — но я лучше вечерком загляну.

Вечер Чесноков провёл в лаборатории. Сидя за письменным столом и разглаживая подушечками пальцев мелкие складочки на лбу, он мысленно спрашивал себя — о чём Огнев заведёт разговор? О севообороте или ещё о чём-либо другом? Ясно одно, — предстоит какая-то дополнительная нагрузка. Удастся ли отбояриться?..

Огнев сел на табуретку у стола, глянул на Чеснокова. Какое у него постное да усталое лицо! От замызганных стёганых брюк и старых валенок пахло палёной щетиной… О деле Никита Родионович заговорил не сразу, вначале спросил — много ли нынче работы на участке?

— У меня всегда вот так! — Чесноков провёл ладонью над головой, начинавшей лысеть с макушки, а потом указал на столы, заваленные мешочками с зерном. — Всё это надо обработать, записать. А на носу — годовой отчёт.

— Когда работы много, тогда и жить веселее, — заметил Огнев. — А когда мало — можно с тоски завянуть.

— Работа работе рознь. В нашем деле недолго и умственное переутомление получить. Головная боль, порошки, микстуры…

— Об этом лучше не думать.

— Думы сами приходят — нас не спрашивают. Ведь мы, агрономы, из года в год работаем без настоящего отдыха. Другие в хорошую летнюю пору ездят в Крым, в Сочи, теперь вот ещё на Рижское взморье…

Не повезло им с агрономом. Совсем не повезло. Отовсюду, слышно: агрономы — всему новому закопёрщики! Инициаторы! Беспокойные люди! А этот, как замшелый пень… Но другого пока что нет, значит надо этого растормошить.

— У меня просьба, — заговорил Никита Родионович с такой непреклонной настойчивостью, при которой трудно ответить отказом. — Помогите комсомольцам. Прочитайте лекции по агротехнике. Раза два в месяц. Не больше. Старшей в группе — Вера Дорогина.

— Слышал… — буркнул Чесноков и поморщился. — Кто же, кроме неё. затеет…

Почувствовав, что уже прорвалась его старая неприязнь к Дорогиным, агроном замолчал.

…Пять лет назад, возвращаясь в Гляден, Чесноков надеялся поселиться в отцовском доме. Нарядные резные наличники. Зелёная крыша. Парадное крыльцо. Тесовые ворота. В палисаднике сирень… Кто живёт там после смерти родителей?.. Председатель сельсовета, надо полагать, догадается предложить: «Занимайте по наследству…» Но на усадьбе рос высокий и лопушистый дурман. Оказалось, что дом, по настоянию Дорогина, был перевезён в колхозный сад, где Петренко читал лекции на первых курсах садоводов. Теперь там разместилась бригада: в одной комнате стоят топчаны, в другой учётчица пишет трудодни, в третьей — столовая, а в четвёртой во время ненастья бабы сушат шали да чешут языки… А ему, Чеснокову, дали одну комнатку. Расщедрились!.. Но приходится мириться с теснотой и даже улыбаться: до-во-лен!..