Позабыв о правилах, улицу переходил с угла на угол. На середине повернулся и долго смотрел вдаль, как в пустоту.

Всё кончилось. Всё…

Не заметил, как разжал кулаки, побрёл по дорожке в городской сад.

Там свернул в тихий уголок и на маленькой полянке, окружённой поникшими клёнами, опустился на косой пень высоко срезанного, неурочно рано посохшего дерева…

…Беспокойные дни, щедрые на горьковатые полынные ветры, предваряли ту неожиданную, недобрую и последнюю встречу, понапрасну взбудоражившую его. Неприятности начались с бумажки, которая извещала об открытии школы садоводов на опытной станции. Их колхозу дали одно место. Кому другому, как не ему, Васе Бабкину, полезно практические навыки подкрепить учёбой. Но Шаров был иного мнения:

— Бросить сад? А на кого?

— Свет не клином сошёлся…

— Я тебя понимаю: учиться надо. Но замены пока нет. Не вырастили. А воз — на крутом подъеме. Если теперь коня из оглобель — телега покатится вниз.

Вася подхватил этот воз, оставленный отцом, в трудный год. И сейчас, по правде говоря, выпрягаться ему нелегко, хотя бы и на время. Нельзя уйти бездумно, не спросив своей совести — хватит ли у преемника навыков и живёт ли в его сердце настоящая любовь к делу? А всё-таки обидно, что поедет кто-то другой. И кто? Капа Кондрашова! Но ведь она, все знают, не могла одолеть пятого класса!

— Учтут её практику, — сказал Шаров.

Ну что ж, Вася согласен, — в бригаде без этой надоедливой бабёнки будет спокойнее.

Разговаривать с Кондрашовой пришлось ему же. В тот день она со своим звеном перекапывала приствольные круги в одном из кварталов ранеток. Она была в маленьких — из добротного хрома — сапожках с короткими голенищами, которые туго обтягивали крепкие ноги. Верхнюю часть голенищ на тонкой подкладке из телячьей кожи Капа загнула, считая эти светлые полоски особым шиком, доступным в будни да ещё на такой чёрной работе далеко не всем.

«Задаёт форсу!» — усмехнулся Вася.

Капа не видела, что он подходит к ней, но узнала по шагам и, как всегда, обрадовалась возможности поговорить с ним. А Васе давно претила её радость, и он обычно разговаривал с ней холодно, сухо, сугубо деловито. Капа злилась на него и посмеивалась: «Начальничек-то вместо воды опять уксусу хватил! Ха-ха-ха…» Иногда спрашивала: «У тебя что, в горле-то аршин застрял? Бедный парень! Как мне жаль тебя! Ха-ха». Но сегодня у Васи шаги быстрые, возбуждённые, будто он решился на отчаянный поступок, и Капа приготовилась к тёплому разговору, которого давно ждала. Но бригадир, подойдя, заговорил с таким холодком, что невольно показалось — вот ещё немножко, и слова примёрзнут к зубам:

— Новость есть…

Капа не переставала надеяться, что ей, вопреки всему, удастся добиться задуманного. Убеждённая в своей красоте, она считала её за изрядное богатство, — а кто же, в конце концов, не прельстится богатством? — и не думала, не подозревала, что может существовать иное богатство, богатство души, ума, что только оно, это душевное богатство, сродни настоящему обаянию, способному покорить человека. Раскрасневшаяся от одной возможности поговорить она, отбросив лопату, впилась в Васю смоляными глазами:

— Расскажи, бригадир, расскажи про новости. — Шевельнула полушалок возле висков, словно ушам стало жарко. — Буду слушать, как гармошку.

Новость насторожила её. Ехать одной? Совсем неинтересно. Вот если бы вдвоём с Васей махнуть туда — она бы не задумалась ни над чем, и никто бы не остановил её. Хвоста у неё нет. Вовку мать попрежнему почитает за своего и говорит, что никогда не расстанется с ним. Все знают, парнишка зовёт бабушку — мамкой, а её — Капой, чаще— Капкой-Кошачьей Лапкой.

С тех пор как Вася при всей бригаде сказал, что только кукушата, по непутёвости матери, вырастают в чужих гнёздах, у девчонок завязло в зубах: «Кукушка, Кукушечка!» Капа злилась на них и ещё больше — на себя: почему это у неё, как только она увидит Бабкина, срываются с языка не те слова? Не те, которые нравятся ему. Знать бы их все заранее! Но отыскать их, «те слова», нелегко. Вот и сейчас Вася счёл, что разговаривать им больше не о чем, но Капа удержала его цепким взглядом:

— А тебе очень хочется, чтобы я поехала учиться? Скажи — очень?

— Колхозу нужны кадры.

— Ты бы ещё брякнул: «Ученье — свет, неученье — тьма». Ха-ха… Сухарём прикидываешься! А все девчонки знают — ты не такой. И я знаю.

Она пошевелила сапожком комок земли.

— Я не какая-нибудь отсталая. Всё понимаю.

Раздавив комок, подняла носик и вызывающе спросила:

— Сбываешь меня?.. Заявленье писать или так прямо ехать?

Этого Вася не знал.

— Хоть бы написать-то пособил... Потратил бы вечерок…

Когда Бабкин уходил, его настигла усмешка:

— Уеду — затоскуешь!.. — и вслед затем посыпался такой неладный хохоток, что, казалось, сквозь него, как дождик сквозь осенний гром, вот-вот польются слёзы.

«Скатертью дорожка!..» — мысленно пожелал ей Вася и стал думать о себе: «Поступлю в заочную школу. Это даже лучше. Говорят, если приналечь — в зиму можно пройти два класса!..»

Сегодня Капа последний раз торговала яблоками на городском базаре, а он, Вася, пошёл с заявлением в школу, оттуда, подбодрённый успехом, отправился за учебниками, и город был ему дорог каждым красивым домом, каждой витриной в окне магазина, каждым метром асфальтированного тротуара. Всё здесь — для него. Вот для него милиционер остановил два встречных автомобильных потока: спокойно переходи улицу! Вот четырёхэтажное здание сельскохозяйственного института. Построено для него, — он постарается стать студентом через два года…

И в этот миг он увидел в трёх шагах от себя ту, что снилась ему много-много раз. После холодного разговора в театре ему не на что было надеяться, но он всё-таки думал о ней, вспоминал её. Сейчас ему почему-то показалось, что Вера, придержав коня, поджидала его. И он, позабыв обо всём, кликнул её по имени. Вера отозвалась. Но как? Скорее всего испугалась: встреча не ко времени! Оттого и вожжи выронила. Руки вскинула, кажется хотела объяснить: «Ты же знал раньше…» А в ходок уже укладывал покупки лобастый…

…Неподвижно, с озябшим сердцем, будто на него пал иней, Вася сидел на пне. Упрекал себя: не надо было робеть да медлить… Сразу бы в тот первый вечер… А разве он мог? Девки, её завистницы, огорошили его: «чужая невеста!» И это… это была правда. Наверно, сегодня расписались в загсе. Стала она мужней женой. Бабой! Верка Забалу…

Вася выхватил из кармана пиджака её фотографию, рванул обеими руками. Хрустнула толстая плотная бумага. Но три бессильных пальца правой руки, скользнув, выпустили угол карточки…

Лучше бы не было ничего — ни встречи в буран, ни пляски в садовой избушке. Дёрнула его нелёгкая пойти на охоту в тот недобрый день!.. И за что он полюбил эту девчонку?.. Вася стал было охаивать её, но ничего худого припомнить не мог…

День клонился к вечеру, а он всё ещё сидел на пне. В левой руке, что лежала на коленке, у него была надорванная карточка. Он не смотрел на неё, но уже чувствовал, что не расстанется с нею. Он забыл об учебниках, о тетрадях, которые собирался купить; забыл о том, что Капа ждёт его на базаре с выручкой от проданных яблок. Обо всём забыл.

Как могла красивая, умная девушка полюбить того верзилу? За что? Никто не скажет, не объяснит. За то, что — гармонист? Но гармонист хорош на улице, а в доме— надоест, как жужжащий шмель. Говорят, под домашнюю гармонь даже самые заядлые плясуньи редко разминают ноги… Образина — можно испугаться. А вот выпало большое счастье!..

Но это ещё не известно. В чужом сердце счастье не измеришь и не взвесишь ни на каких весах. У каждого свои весы, доступные только ему самому. И для счастья и для кручины у всякого свои весы.

Из степи навалился ветер, начал обламывать семена клёна. Два крылатых семечка, как нежданный дар на память об этом саде, ветер кинул Васе на ладонь. Он положил карточку в карман и стал рассматривать зёрна. Они были почти зрелыми. Такие можно сеять. Лет через пять вокруг нового колхозного сада поднимется стена из раскидистых клёнов. Зашумят его деревья в лесных полосах…