— Трясутся, как в лихорадке! — кивали на веялки колхозники.

Нынче в начале уборочной перетёрся вал у первой веялки сырой очистки. Пока не исправили, пришлось пропускать хлеб через одну машину, и на токах сразу появились высокие вороха зерна. Не очищенное от сорняков и обломков сочных стеблей жабрея да лебеды, оно начинало греться. Хотя зернофабрика и далека от совершенства, им нельзя обойтись без неё даже одного дня…

Что случилось там? Неужели поломалась вторая веялка?

Но беда оказалась страшнее. В той стороне, где стояла зернофабрика, огромным снопом взлетали искры.

Тяжело дыша, прижимая к груди левую руку, будто поддерживая сердце, готовое оторваться, Павел Прохорович побежал туда. Под высокой крышей зернофабрики было дымно, как в чёрной бане. Пахло горелым хлебом. Грохотов, обутый в старые валенки, кочергой вытаскивал головешки из печки и топтал, стараясь поскорее загасить топку.

Шаров в темноте, кашляя от дыма, искал лестницу; нащупав перила, взбежал наверх. Его обдало жаром. Многочисленные светлячки рвались в тесовой крыше.

— Воды! Д-давайте воды!

От едкого дыма смыкались веки, по щекам текли слёзы, но Павел Прохорович не отступал. Он принимал ведро за ведром и, размахнувшись, выплёскивал на стены и крышу. Струи тёплого пара окутывали лицо… Прибежало на помощь несколько человек. Привезли пожарную машину. Вооружились баграми и топорами. Разломали крышу, залили обуглившиеся доски.

Едва держась на ногах, Шаров спустился вниз. Грохотов распахнул контрольную дверку сушилки. Оттуда посыпалось полусгоревшее зерно. В зазорах тлели обломки стеблей лебеды и жабрея.

— Вот! — показал председателю. — Все зазоры забиты. Соломка высохла и загорелась. Вызывай инженера! Мы с него спросим.

— Себя надо винить, — плохо веяли.

— А веялка какая? Старушка! Кряхтит да кашляет. Как ни обряжай, — с делом не справляется.

— Ты п-прав, Кузьма Венедиктович, — для очистки зерна теперь нужны мощные машины…

Начинался рассвет, серый и по-осеннему ленивый. Где-то высоко дул ветер, растягивая по небу лёгкую пряжу облаков. Удастся ли ему раскидать её или, наоборот, он соткёт из неё тяжёлое, похожее на войлок, сырое покрывало?

Кузьма Венедиктович тронул усы, потом похлопал себя по ногам:

— Мои ворожейки предупрежденье дают. Торопиться надо…

— Может ещё переменишь прогноз? — рассмеялся Шаров; успокоившись, говорил без заикания. — Синоптики из бюро погоды и те ошибаются!

— А я худую погоду за три дня чую. И не одними ногами. У меня усы становятся мягкими. — Подумав, Грохотов добавил. — Озимые дождика просят. Им пора куститься.

Бесспорно — дождь нужен, но он попортит хлеб на токах. Вот если бы поставить комбайн на подработку зерна, хотя бы на один день. Шаров поехал в тракторную бригаду. Но Аладушкин даже не дослушал его до конца:

— Комбайны — на прикол?! Нет, нельзя такую машину превращать в веялку… Моё дело — косить хлеб. А на токах управляться — ваша забота.

— Вы поймите…

— И слушать не буду. Я стою на правильной линии.

Шаров вернулся на зернофабрику, посмотрел, как идёт ремонт, и только в полдень, голодный и задумчивый, направился домой.

Увидев его в окно, Татьяна замкнула библиотеку и пришла накрыть на стол.

От мужа пахло дымом. Лицо у него было утомлённое, глаза красные, усталые.

Татьяне хотелось, хотя бы ненадолго, отвлечь его от тревожных дум, и она сказала, что в огороде созрела кукуруза, выращенная из семян, которые мужу удалось раздобыть весной. То был новый сорт, выведенный Арефием Петренко. Павел дорожил своим приобретением. Теперь он поспешно вышел в огород. Вернулся оттуда, потрясая жёлтым початком:

— П-посеяли четвёртого июня: п-позднее было некуда. И вот урожай! П-подумай, Татьянка, какое это будет п-подспорье в хозяйстве! — Сейчас он заикался от радости. — Теп-перь мы её разведём! В п-поле будем сеять!

Початок положил на стол и за обедом посматривал на него.

— Я тебе скажу — самый ранний сорт! Отличный!..

— Попробуй хлеба из новой муки, — подвинула вазу Татьяна. — Белый, мягкий, как пух! Давно такого не было. Утром я вскочила — гляжу: квашня поднялась шапкой! Тесто дышит, как живое!

Павел слегка сжал ломоть, а потом ослабил пальцы, и хлеб шевельнулся в руке. Пахло поджаренной мукой, как бывает у домашних подовых булок. Да, хлеб из первого умолота, действительно, хорош! Пшеница была убрана в ясную погоду.

После обеда Татьяна заторопилась в библиотеку, — надо было отправить в бригады свежие газеты. Павел вышел на крыльцо.

В полях, приглушённо и неуверенно, проворчал далёкий гром.

«Так поздно?!» — прислушался Шаров. Нет, он не ошибся. Действительно, гремел гром, всё слышнее и слышнее, будто набирался смелости. Вот ударил совсем по-июльски и загудел где-то глубоко в толще земли.

— Хорошо! Гроза пройдёт быстро.

Шаров шёл навстречу туче и думал о всходах озимых: после дождя начнут куститься.

Налетел ветер, поднял пыль, но вскоре она улеглась, прибитая крупными каплями. Туча надвигалась чёрной громадой, а там, на горизонте, откуда она пришла, уже виднелась полоска ясного неба.

Кузьма Венедиктович перебрался в столярню. Там глухо, как шмели, гудели электромоторы, повизгивали круглые пилы, перекликались топоры, пели фуганки в ловких руках столяров. Пахло сухими берёзовыми щепками, добротным клеем, сосновыми стружками и пихтовыми опилками. Всё это издавна нравилось Кузьме Грохотову. У него был свой угол с немудрым инструментом: пилка, долото да рашпиль. Вот и всё. А топор всегда при себе — за опояской. Самый острый во всей деревне! Как ни старались плотники править свои топоры на оселках, а сравнять с ним не могли. Что за секрет у старика? И где он обучился так острить инструмент?

— В партизанском отряде! Когда колчаковцев били. В те поры самоковные шашки точил! — отвечал Кузьма Венедиктович, улыбаясь в обвисшие белые усы. — На привалах парни брились моей шашкой!

Грохотов любил повторять:

— С топора прокормлюсь. Пока жив, из рук не выпущу!

Но в последние годы он часто прихварывал, трудодней у него было маловато, и ему вот уже не первый год в виде пенсии начисляли десять трудодней в месяц.

Шаров видел в Грохотове незаменимого человека. Ранней весной Кузьма Венедиктович запрягал лошадку и уезжал за полсотни километров, в верховье Жерновки, где были обширные берёзовые рощи. Возвращался с полной телегой кривых и коряжистых болванок; обтесав кору, ставил их в свой угол столярни, чтобы за лето просохли. В июне он привозил мерные берёзовые кряжики, гнул из них полозья для саней и тоже ставил на просушку. Осенью и зимой из тех заготовок он делал сани, клещи для хомутов.

В столярне у Грохотова была лежанка с матрацем, набитым сеном, и он время от времени вытягивался на ней. Полежав полчасика с закрытыми глазами, вставал и снова брался за топор. Так как старик целыми днями не выходил оттуда, для него поставили электрическую плитку, чтобы можно было вскипятить чай, и повесили репродуктор.

Часто навещая старика, Шаров спрашивал его совета по хозяйству, рассказывал о новостях. Сегодня заглянул к нему с утра.

— Мастерам привет! — громко поздоровался и прошёл в угол Грохотова. — Перебазировался, Кузьма Венедиктович? Хорошо. Шорники ждут клещей, — пора новые хомуты вязать.

— За мной дело не станет, — пообещал старик. — За день сготовлю пары две-три. Завтра утром пусть забирают. А к вечеру ещё подбавлю.

Выключив моторы и побросав работу, столяры закурили и подошли послушать разговор. Это были старики, чуть ли не ровесники Кузьме Венедиктовичу.

— Говорят, на выселке у колхоза с хомутами прорыв, — заговорил Грохотов, присев отдохнуть на свою лежанку. — Упряжных лошадей, сказывают, четыре десятка, а хомутов только двадцать. Запрягают по очереди. Неужто правда?

Столяры рассмеялись. Шаров, как бы не замечая смеха, сказал:

— Собираются продать пару лошадей и на вырученные деньги приобрести хомуты, сани. Я думаю купить коней. Вечерком поговорим на заседании правления.