— Сани покупают?! — покачал головой Грохотов, — Отродясь мужики сами делали! Неужели мастера перевелись?

— Стариков, говорят, не осталось, а молодые не приучились: за мелочь посчитали.

— Без топорка не сделаешь домка! В крестьянском деле топор — первый пособник! С малолетства надо к нему руки приучать…

Стукнули двери. Шагая широко и шумно, вошла Катерина Бабкина. На ней — кирзовые сапоги, распахнутый ватник, серый платок, сдвинутый со лба.

— Павел Прохорович! Это что ж такое творится? — спросила она так громко и возмущённо, что столяры расступились перед ней. — Как же при таких порядках животноводство развивать?

— Автомашину не дали? — Шаров поднял на неё спокойные глаза. — И правильно сделали.

— Ну, сказал! Ну, председатель! — хлопала руками Катерина Савельевна. — Коровы-то без питья остаются! Дойные коровы! Их на речку пригнали, они даже губ не обмочили, — подняли головы и ревут: барды просят.

— Вы виноваты, — так же спокойно заметил Шаров. — Начали потчевать коровушек раньше времени.

— А удой-то как поднять в эту пору? На выгоне, будто в горнице, — чисто и голо: скот зубами щёлкает. Коровы молоко сбавили.

— Давайте корнеплоды.

— А к зиме что? — Катерина Савельевна перевела дух, села на лежанку Грохотова, лицом к Шарову, и заговорила мирно. — Нет, Павел Прохорович без барды нельзя. Никак нельзя.

— Без кирпича тоже нельзя. Все машины пошли за ним.

— А куда кирпич возите? Небось, на клуб? Я видела, в воскресенье комсомольцы рыли котлован.

Шаров отрицательно потряс головой.

— Нам?! — обрадовалась Бабкина. — На водонапорную башню?

— Пока на комбинат.

Комбинатом Павел Прохорович называл каменное здание, разделённое на три цеха: в одном они собирались делать колбасу, в другом коптить окорока, в третьем варить варенье и изготовлять фруктовые воды для сельской чайной.

— Ранетки, сама знаешь, портятся, — напомнил Шаров. — Твой сын покою не даёт. Надо скорее достраивать.

— А водопровод не надо? Опять всё заморозить? Коров зимой гонять на речку? Какое же от них будет молоко! Так, Павел Прохорович, не пойдёт. — Бабкина встала, выпрямилась. — Не цените вы животноводство…

— Ценю, Савельевна. Очень ценю. — Шаров тоже встал и показал на столяров. — Все работают на вас. На ферму. Все мастера.

Столяры разошлись по местам, и опять загудели моторы, застучали топоры и молотки.

— Вы сами были председателем, понимаете, как много у нас трудностей, — напомнил Павел Прохорович притихшей собеседнице. — Не хватает автомашин. Не хватает рабочих рук. Кирпич возить далеко. Вот будущим летом пустим свой механизированный кирпичный завод, тогда развернёмся. А сейчас пойдёмте-ка посмотрим, какие понаделали вам кормушки.

Катерина Савельевна поправила платок на голове и рядом с Шаровым пошла по мастерской.

Казалось, у Шарова было чутьё на книги, — он всегда шёл по следам новинок. Вот и сегодня, едва Елкин успел распечатать очередную книжную посылку, как Павел Прохорович появился в дверях его дома:

— Ну, чем тебя порадовали? Показывай. — Кинул пальто на вешалку и склонился над томиками, ещё пахнущими типографской краской.

Фёдор Романович давно прослыл самым беспокойным из всех сельских книголюбов. Директор краевой конторы Книготорга, просматривая образцы книг, частенько спрашивал своих сотрудников: «А Елкину отправили? Смотрите, мне надоело отвечать на его жалобы».

Чуть не каждый день к Елкину приходили учителя, агитаторы, любители из сельского драмкружка, и для всех у него находилось что-нибудь новенькое. Отправляясь в полевые бригады, он клал в свою фронтовую офицерскую сумку несколько книжек. Там, просматривая библиотечки, иногда доставал книгу из своей сумки:

— Возьмите-ка вот эту. Для громкой читки будет поинтереснее…

Это вынуждало Татьяну Алексеевну всё время держаться настороже, и она частенько просила мужа:

— Узнай, что он там наполучал. Если мне в библиотеку не прислали — я запрошу…

Книги уже начинали вытеснять Елкина из горницы: переполнив полки, они громоздились на столе и комоде, на табуретках и подоконниках, даже на печном обогревателе, под самым потолком. Но Фёдор Романович не унимался: посылки приходили всё чаще и чаще. На них не хватало пенсии. Недавно пришлось расплатиться деньгами, вырученными от продажи кур, и жена полушутя-полусерьёзно называла его «разорителем». И вот опять — посылка. Сегодня Елкину не повезло: под очередными томами полных собраний сочинений Гоголя и Горького оказалась знакомая книга — «Собор парижской богоматери».

— Нечего сказать, удружили: третий «Собор» прислали! — добродушно усмехнулся Фёдор Романович и перенёс взгляд на председателя. — Не желаешь ли перехватить?

— Мне бы что-нибудь поновее.

— Жаль… Ну, ничего. Кто-нибудь из учителей возьмёт. — Склонившись снова над посылкой, Елкин воскликнул: — Вот и новенькое прислали! Роман о Сибири.

— Дай почитать.

— У тебя, Павел, времени мало. Тебе надо диссертацию писать. Художественную литературу читать некогда. Ты дождёшься библиотечный экземпляр, а эту книгу… — Елкин ласково погладил корешок. — Эту я обверну газетой и отдам в поле для громкой читки.

Высоко над морем люди проложили пешеходную тропу: гравийное полотно покрыли асфальтом, по бокам вырастили деревья.

Часто на этой тропе отдыхающие видели высокого старика с копной белых волос на голове, с волнистой бородой во всю грудь. Он шёл медленно, опираясь на тяжёлую кизиловую трость; устремлял взгляд вдаль, где тропа огибала крутой мыс. Там — опытная станция. Дойти до неё — было его мечтой. Но, соразмеряя силы, он останавливался на половине пути и садился на скамейку возле молодых эвкалиптов. Прислушиваясь к шуму листвы, вспоминал сад, оставленный на попечение дочери, и тревожился всё больше и больше. В его воображении возникал шумный говорун и заслонял Веруньку широкими плечами. Неприятно, что придётся породниться с Забалуевым, с которым у него, Трофима Дорогина, никогда не будет общего языка. И что она нашла в его сынке? Ведь яблочко-то от яблоньки недалеко откатывается. Не раз намекал ей на это.

Знает Верунька, что не такого ему хотелось бы зятя, но… ни с чем не считается. Что же делать? Ведь не запретишь. Сердце — сложная штука. Это не часы, у которых можно, как угодно, повернуть стрелки и пробудить звонок. Оно пробуждается помимо воли самых близких людей, иногда — вопреки ей.

Дочь писала часто. Письма приходили большие. По ним Трофим Тимофеевич ясно представлял себе каждый день в жизни сада. О Семёне не было ни слова, и старик недоумевал: стесняется Верунька писать о своём женихе или не хочет тревожить отцовское сердце?

В одном из писем был оттиснут разрез крупного яблока. Эго с того гибридного дерева, маленькая веточка которого весной стояла в стакане возле больничной койки. Верунька так описала яблоко, что Трофиму Тимофеевичу казалось — письмо донесло до него аромат чудесного плода. Но даже эта радость не заглушила тревоги. Перечитывая письмо, он пожал плечами: «О Семёне опять умолчала. Что там у них? Как поворачивается жизнь?»

Дорогин знал: солью сыт не будешь, думой не размыкаешь тревоги. Но он не мог не думать о дочери. Лишь морской простор на время отвлекал его от раздумья. Не только каждый день, а каждый час море казалось иным: то оно было голубым и лёгким, как летнее облако, то свинцово-тяжёлым и хмурым, то покрывалось серебристой чешуёй, то мрачнело, напоминая свежевспаханное поле в вечернюю пору, то сурово гремело седыми волнами. И деревья шумели по-разному: иногда мягко и задумчиво, а иногда строптиво и злобно, будто сердились на помрачневшее море. Порой они чуть слышно шептались, а потом начинали спорить и размахивать зелёными ветвями.

Сегодня утренние часы промелькнули незаметно. Время— птица, как вон та чайка над морем. Неугомонная птица, не знающая отдыха ни днём, ни ночью. Птицы по весне возвращаются на прежние гнездовья. А время летит и летит, всё вперёд и вперёд.