— Любишь сады?
— Даже очень!
— Сади больше деревьев — они украшают землю. Береги дубок. Одна беда — быки… Ну, что-нибудь придумаем. Добрые люди помогут. А когда всё будет по-хорошему, — уничтожающе остро и горько Дорогин покосился на двор, — я пришлю Нюре сибирские яблоньки. Вот так же соберитесь все и посадите их кругом…
Толпами стояли женщины и плакали. Старик молча склонил голову, белые волосы нависли на глаза. Спустя минуту он, поблагодарив всех, медленно повернулся в сторону улицы, которая вела за околицу деревни. Нюра схватила его за руку:
— Вам нельзя уходить. Сегодня нельзя. Мама устраивает поминки по Анатолию. А завтра я отвезу вас…
Трофиму Тимофеевичу стало тепло от этих слов.
— Спасибо вам, добрые люди!
К дому Нартовых уже сходились соседи. И седая учительница тоже шла туда.
Как всегда, Дорогин проснулся на рассвете; вышел из купе в коридор и посмотрел в окно. Поля перемежались дубравами. Не опоздал ли он? Проводник успокоил: Ясная Поляна — впереди.
Хорошо, что не проспал. Поглядит из окна. А дома расскажет дочери о дорогом уголке русской земли.
Лев Толстой был любимым писателем в семье. Это пошло от Веры Фёдоровны. Она, едва ли не больше всех книг, ценила «Войну и мир», «Анну Каренину», «Хаджи Мурата».
В сорок первом Верунька вечерами читала в бригаде главы о Кутузове и Багратионе, о князе Андрее и Пете Ростове. В сорок втором, когда Ясная Поляна была освобождена от гитлеровцев, в Глядене собрали вагон подарков для яснополянского колхоза — семена, плуги, сбрую. Кузьмовна связала для детей шерстяные варежки. Верунька положила в посылку учебники, бумагу, карандаши. В ответ получили взволнованное письмо. Яснополянцы рассказывали о варварстве захватчиков: фашисты изуродовали старый плодовый сад, погибли яблони, современницы Льва Николаевича. Колхозники дали слово: на тех же местах посадят молодые деревца. Теперь те яблони, наверно, уже раскинули кроны…
Поезд прошёл станцию без остановки. Трофим Тимофеевич, не отрываясь от окна, всматривался в дубравы, по которым когда-то ходил Толстой.
В коридоре появился бородатый, непричёсанный человек в полосатой шёлковой пижаме, протёр глаза и, глянув в окно, воскликнул:
— Заповедные леса!
Дорогин повернулся на знакомый голос. Рядом стоял профессор Желнин.
— О-о, сибиряк! Здравствуй, дорогой! Здравствуй. Какими судьбами? Откуда?
— Из капитального ремонта!
— Поедем к нам в Ленинград. По уговору.
— Однако, лучше в другое время. Нынче на душе у меня тревожно.
— Слово, знаешь, дороже всего. Лучше — сейчас.
Они сели на откидные стульчики у окна, друг против друга, и Дорогин рассказал о посещении села, где похоронен его сын.
— В Москве поставим вопрос о могиле. Пойдём вместе, — пообещал профессор. — И всё будет по-хорошему…
Затем он, разглаживая бороду, — одну половину, — вправо, другую — влево, рассказал о своей очередной экспедиции, из которой сейчас возвращался.
Дорогин спросил — скоро ли будет завершён его многолетний труд?
— Потребуется ещё годочка два-три. И не от меня зависит срок, — качнул головой Сидор Желнин. — Я изучил тридцать видов дикорастущей яблони. У меня имеются описания их потомства: всех сортов, созданных садоводами большинства стран мира. Осталось ещё три диких вида: один — в Японии, два — в Китае. Не исключена возможность, что там обнаружится что-нибудь неизвестное. Китай огромен. Культура древнейшая. И, несомненно, там в садах — большие богатства. Словом, нужна экспедиция. А когда удастся совершить её? Когда сложится подходящая обстановка?
— Теперь-то уже недолго ждать, — сказал Трофим Тимофеевич. — На перепутье, надеюсь, остановишься у нас?
— Сначала ты отгостишь у меня. Я кое-что из саженцев приготовил для тебя.
Поезд замедлил ход, и собеседники невольно повернулись к окну.
— Тула. Пойдём погуляем, — предложил Сидор Гаврилович. — Помню, дома ты всегда принимался за работу вот в такую раннюю пору. И я у вас в саду просыпался тоже одновременно с птицами: на зорьке. Вернул себе пастушью привычку… И, знаешь, придерживаюсь её. Да. Перебрался в сад института. Живу там. С утра — за лопату. Иногда — прогулка по лесу.
Они вышли на перрон.
— На Кавказе, — продолжал рассказывать Сидор Гаврилович, — я, после такой подготовки, смог подыматься даже до верхней границы леса. И вот чувствую себя помолодевшим. Да. Будто сбросил с плеч десяток годков.
Глава двадцать четвёртая
Ни одно лето не было для Веры столь беспокойным и хлопотливым. В саду не хватало сил не только для того, чтобы стричь ранетки, а даже для сбора падалицы. Земля была усыпана золотом плодов. От ушибов, от сырости они загнивали, и неприятный запах с каждым днём становился острее и острее. А всё оттого, что председатель большую часть бригады отправил на уборку хлеба. Вера возражала:
— Рубите сук, на котором сидите!..
— Это как же тебя понимать? — спросил Забалуев и посмотрел на неё сверху вниз одним глазом.
— Сад приносит двести тысяч! Можно сказать, больше половины дохода.
— Ишь, ты! Учишь деньги считать! Будто я не знаю, на чём растут рубли. Я начал хозяевать в колхозах, когда ты ходила пешком под стол!.. За хлеб я держу ответ и не хочу получать выговора. А про твои яблоки никто не спрашивает.
— Я не даю согласия снимать людей из бригады.
— А мне твоё согласие нужно, как зайцу длинный хвост!
Вера ушла из конторы, хлопнув дверью. Отец не уступал ни в чём, что считал несправедливым, и она тоже не уступит, будет отстаивать сад до конца. Члены правления поддержат её. Но проходили дни, даже недели, а правление не собиралось. Забалуев отвечал резко:
— Не приставай с пустяками. Не до заседаний теперь. И не кори меня. Я про демократию знаю лучше тебя…
Перезревали не только ранние, но и позднеспелые сорта яблок, а сегодня председатель потребовал отправить в поле ещё четырёх женщин. Вот прислал записку: «Категорически приказываю…» Вера задумалась. К кому пойти? Не поговорить ли с Семёном? Пусть он вечерком потолкует дома с отцом. Может, сумеет убедить.
А надо ли говорить? Много раз Семён приходил сюда, наверно, заметил, что ей трудно управляться с урожаем. Мог бы заступиться. Не за неё, а за сад. Но Семён всегда говорил только о свадьбе, торопил её. Вера отвечала с возраставшим раздражением. Однажды чуть не прикрикнула: «Не будем об этом…» Боялась, что ещё немного, и при нём разревётся так же, как в тот раз плакала в беседке…
Дня через три после приезда домой Семён принёс один из отрезов, не пан-бархат, а шевиот на пальто. Вера думала о платье и за шевиот забыла сказать спасибо; положила отрез и больше не притрагивалась к нему. Пожалуй, даже лучше, что он не принёс пан-бархат, — можно будет посмеяться: «Ты опоздал, сейчас самые модные платья — ситцевые»…
Нет, она не привыкла просить помощи, обойдётся без неё и на этот раз, даже не обмолвится о том, что ей трудно.
Утром, кроме четырёх человек, не вышла на работу ещё Фёкла Скрипунова. Вера сочла, что Сергей Макарович отправил из садоводческой бригады в поле пять человек. А через день Фёкла явилась в сад раньше всех и, тронув рукой её плечо, залебезила:
— Ты не сердись, девуня. Сама знаю — виноватая: вчерась пробазарничала. Мешок огурцов возила. У вас, поди, тоже есть лишние? Давай, я отвезу вместе со своими.
— Даже не думайте отлучаться, — предупредила Вера и кивнула на сад. — Видите — урожай гибнет.
— Вижу. Я всё вижу. И на базар поехала неспроста. Ты думаешь, легко их, мешки-то с огурцами ворочать? А приходится. — И принялась разъяснять: — Яблоки погниют — денег у колхоза будет мало: опять по три гривны на трудодень набежит — не больше. А на базаре — огурцы в цене…
— Фёкла Силантьевна! Ну как можно говорить такое?!
— А чего я сказала плохого? Живой думает о жизни. Только и всего. Ты ещё молода, за отцовской-то спиной, как уточка в тихой заводи, взросла, жисть тебя не мяла, вот и нет у тебя понятия.