— Такого понятия у меня, действительно, нет.

— Мне копейку надо добыть. Кабы у меня мужик был разбитной — я бы так не тревожилась, а то мне приходится всё самой денежки сколачивать. У меня девка — невеста: приданое-то надо сготовить да, по нынешним годам, хорошее, на городской манер. Ты знаешь, какая у меня вчера была обидушка? В универмаге выбросили покрывала, голубые с белым узором. Такие красивые — глаз не оторвёшь! И, подумай, девуня, мне не досталось!.. Говорят, послезавтра ещё будут. Я и Лизавете и тебе куплю.

— Не надо мне.

— И не говори неправду: у тебя такого покрывала нет. А какая же девушка не порадуется нарядной-то кровати? Мне хочется, чтобы Лизаветушка ни в чём меня не попрекала. Пусть у неё всё будет лучше, чем у других. Хоть и говорят, что нынче женихи смотрят не на сундуки с приданым, а на трудодни, да это для красного словца…

Вера знала сундук Лизы, старый, окованный жестью, покрытый ковриком, сотканным из разноцветных тряпок. У сундука — замок с музыкой. На внутренней стороне крышки — старые картинки, приклеенные ещё бабушкой Лизы. Там и Бова-королевич, и, бесславной памяти, генерал Куропаткин, и фабричные марки, отлепленные с кусков сатина.

— Сундук пора бы Лизе выкинуть, — сказала Вера. — Все девушки обзавелись комодами.

— Верно, девуня, твоё слово, — подхватила Скрипунова. — Значит, отпустишь послезавтра с огурцами?

— Не отпущу. А самовольно уедете — оштрафуем на пять трудодней, — предупредила Вера.

Фёкла, вспыхнув, погрозила пальцем:

— Ты меня штрафами не пугай! Я не боюсь. И на работе не дремлю. Трудодни за мной не пропадут, — наверстаю…

Вера не сомневалась в этом. Её пугало другое: вот сейчас женщины возьмут корзины, пойдут следом за Скрипуновой и там, в глубине сада, начнут расспрашивать: «Что стряслось, Силантьевна? Чем она тебя обидела?» И Фёкла повторит им всё. Начнёт, конечно, с базара: «Огурцы в цене! Прямо с руками рвут!» И послезавтра у неё окажутся попутчицы.

Так оно и случилось.

Заседлав коня, Вера поехала к Забалуеву; нашла его в поле, у комбайна, косившего овёс.

Сергей Макарович, не дослушав её, начал упрекать:

— Моё слово для тебя — не закон. Ты мой авторитет не признаёшь. Так чего же ты примчалась за помощью? Управляйся, матушка, сама.

Она посмотрела в его сердитые глаза, и ей показалось — сейчас он крикнет: «Парня за нос водишь! Зазнаёшься!..» Повернув коня, Вера поскакала в сад. Весь день собирала яблоки. Ей помогал единственный человек — сторож Алексеич.

Палящее чувство стыда перед колхозом, перед отцом испытывала она: «Не управилась. На меня понадеялись, доверили бригаду, а я всё провалила. Позор, позор! В газетах раскритикуют. Отец прочтёт — расстроится». Вера спросила себя: «А что бы он сделал при таком положении? Пошёл бы у народа помощи искать».

Вечером она отправилась к директору школы, потом— к секретарю территориальной партийной организации, к председателю сельского совета. Вернулась подбодрённая.

А дома её уже ждала Скрипунова со свёртком на коленях.

— Посчастливилось нам с тобой, девуня, — заговорила любезным тоном, словно между ними не было никакой размолвки. — Сегодня в городе покрывала тоже продавали. Ох, и хороши! Так я уж… на твою долю… Не кровать будет, а загляденье!

Вере хотелось иметь голубое покрывало, но она не могла простить Фёкле её базарных отлучек и замахала руками:

— Ничего я не возьму. Нет, нет…

— Да ты хоть одним глазком погляди. Полюбуйся!..

— Даже не развёртывайте.

— Ну, как хочешь. Дело твоё, — обиделась Фёкла. — Я-то хотела удружить тебе, как лизаветиной подруженьке.

Она встала и, собираясь уходить, сказала:

— Про тот разговор я не поминаю. Завтра выйду на работу и опять сроблю за двоих. Вот увидишь! — Она похлопала по свёртку. — А покрывалу-то найду местечко. Люди спасибо скажут.

Утром пришли в сад школьники младших классов (старшие работали в поле) в сопровождении учителей. А через день, в воскресенье, на сбор яблок вышли служащие. Впереди шёл Семён и, слегка склонив голову, как бы прислушиваясь одним ухом, играл на аккордеоне, дорогом инструменте с перламутровыми крышками и розовыми мехами. Разговор начал с упрёка:

— Зря не сказала мне, я давно бы привёл народ! — пальцы его пробежали по ладам. — Мой агитатор сильнее всех! А ты загордилась.

— Напрасно так думаешь, — с достоинством ответила Вера. — Дело не в гордости.

— Сегодня папашка хотел всех служащих забрать в поле на воскресник, — продолжал Семён, — а я вышел, заиграл, и люди потянулись за мной! Красота!

Шагая по-хозяйски широко, он вошёл в дом, поставил аккордеон на письменный стол и спросил:

— Это рабочее место твоего профессора?

Вера промолчала.

— Ты обратно чем-то недовольная?

Она была недовольна многим: и тем, что он, вернувшись домой, две недели пропьянствовал со своими сверстниками, и тем, что не выходил на работу в колхоз, и тем, что с первого дня стал уклоняться от прямых ответов на её беспокойные вопросы. Но больше всего она досадовала на себя: ждала его. А зачем?.. И лучше бы сразу, ещё в городе сказать бесповоротно: «Всё между нами кончено. Я ошиблась…» Не смогла вымолвить этих слов. А когда проплакалась — совсем размякла, даже пожалела его: все годы он думал о ней, надеялся на неё. И напрасно пожалела. С каждой новой встречей всё острее и острее испытывала холодную насторожённость, готовую уступить место полной отчуждённости. А во всём виноват он. Только он. Вот и сейчас. Зачем-то назвал отца «профессором». В первые секунды она была просто ошарашена глупой иронией и не смогла открыть рта для ответа, теперь почувствовала себя обиженной. Прав отец, что не спрашивает о нём в письмах, будто нет возле неё этого грубого человека, думающего и заботящегося только о своих удобствах в жизни.

Семён заглянул в ящичек, стоящий на столе отца, и хмыкнул:

— Микроскоп?! Яблоки старикан рассматривает, что ли? Не зря я назвал профессором! — Захлопнув ящичек, повернулся к Вере — А яблоки, понимаешь, лучше пробовать на зуб — не ошибёшься!

Вдруг он раскинул руки, словно косую сажень, и проговорил с недоброй усмешкой:

— Завести бы вот такой микроскоп! Наверно, на сердце было бы видно всё, как на луне пятна!

Вера боялась, что сейчас он придирчиво спросит: «А тот, твой ухажёр, случаем, не прибегал сюда? Нет?» Расхохочется: «Значит, забыл!..» Стукнет себя кулаком в грудь: «Только старая любовь не ржавеет!..» Но, к счастью, Семён смолк быстрее обычного, достал папиросу и, раздражённо сдавив мундштук, закурил.

Хорошо, что она при встрече в городе, пока в ней не пробудилась насторожённость, не успела рассказать о зимних вечерах в садовой избушке! Перед ним незачем держать душу открытой. Лучше, когда на замке…

У крыльца бригадного дома, разбирая корзины, шумно разговаривали люди, пришедшие на воскресник. Вера сухо, как случайному человеку, неизвестно зачем оказавшемуся в доме, сказала, что у неё занята каждая секунда, что сейчас ей надо расставить людей на работу, и шагнула к открытой двери.

— Меня тоже поставь, — попросил Семён, выходя вслед за ней на крыльцо. — Туда, где яблоки послаще, — добавил он и громко расхохотался.

— А я не знаю, какие вам по вкусу, — ответила девушка, отчуждённо подчёркивая — «вам», и повела сборщиков в сад.

Семён подумал: «Правду люди говорят — колючие они, эти Дорогины», но ему попрежнему казалось, что он любит её (а в действительности он любил свои давние думы о женитьбе на ней, красивой и умной девушке из семьи знатного садовода!), и он ещё не терял надежды на то, что всё может устроиться по-хорошему. Ведь давно известно, что девки любят выкидывать фортели, и делают они это для того, чтобы не давать парням зазнаваться, чтобы покрепче взять их в руки. «В конце концов поймёт — женихов-то нынче не густо, — успокаивал себя Семён. — Одумается».

После каждой корзины, отнесённой под сарай, он брал аккордеон, садился на крыльцо и, прижимаясь щекой к верхней перламутровой крышке, играл то «Сулико», то «Провожанье», то «Хороши весной в саду цветочки». Но Вера будто не слышала его игры — за весь день ни разу не подошла к нему.