А вечером, когда все покидали сад, Семён, стоя перед нею, как бы напоказ растянул розовые меха; проведя пальцами по ладам, сомкнул аккордеон и спросил:

— Что ж не похвалишь моего агитатора? — Подобно слепому чтецу, он пощупал крышку, отыскивая перламутровые буквы — «Берлин» — и прищёлкнул языком: — Красота!

Он ждал, что Вера попросит в следующее воскресенье снова привести людей на сбор яблок; ещё больше, чем сегодня, — всю молодёжь.

А Вере было противно, что он хвалился аккордеоном, и она, вконец раздосадованная, думала: «Только бы не остался он здесь. А то я закричу…»

Семён ушёл со всеми, как бы подчёркивая этим, что он нужен молодёжи, что им дорожат. Вон как подпевают под аккордеон, даже присвистывают и приплясывают! Знай наших!

Стараясь успокоиться и не думать ни о чём, кроме дела, Вера пошла под сарай, чтобы ещё раз взглянуть на яблоки, собранные за день. Если провести второй воскресник, то урожай будет спасён.

Звуки аккордеона и плясовые песни всё ещё были слышны. Вере тоже захотелось поплясать, так поплясать, чтобы земля заходила ходуном, чтобы всё забылось в горячем вихре, но не под этот нарядный аккордеон, а под звон простой заслонки, как плясала в тот, лучший в её жизни, зимний вечер. Она притопнула ногой, повернулась на носках ботинок, а потом махнула рукой, как бы ставя крест на всём, и пошла к Алексеичу, который уже успел развести костёр и повесить чайник на таганок.

Тихо было в селе Гляден: взрослые — в поле, дети — в яслях и на детплощадке, старухи — в огородах; на улице — ни души. Хорошо! Сергей Макарович мчался с поля. Он сидел на снопе овса, ворот гимнастёрки был полурасстёгнут, загоревшее лицо лоснилось, помятая кожаная фуражка поблёкла от пыли. Конь бежал так резво, что переполошённые курицы едва успевали разлетаться по сторонам.

Заслышав стук тележки, Матрёна выглянула из огорода; бросив работу, пошла навстречу.

— Анисимовна! — крикнул Сергей Макарович, вводя коня во двор. — Собирай на стол!..

— Всё собрано, — молвила жена. — Малосольных огурчиков тебе из погреба достала.

— Огурчики — хорошо!

Старый, почерневший от времени дом в это солнечное утро показался незнакомо-мрачным, словно он, Сергей Забалуев, не в нём родился, не в нём прожил жизнь и выкормил детей, не в него созывал родственников, дружков и соседей на весёлые праздничные гулянки. А изменился дом оттого, что окна горницы были, впервые за много лет, закрыты ставнями. Это противоречило привычке Сергея Макаровича, не терпевшего даже простых занавесок, которые он называл тряпками. Казалось дом затаил что-то непонятное и недоброе.

— Мух, что ли, выживать принялась? — спросил Забалуев, покосившись на окна.

— Ну, какие мухи… — робко ответила Матрёна Анисимовна. — Сёма спит.

— Всё ещё дрыхнет?! Да он что, совсем одурел?

Нелады в семье начались с первых дней после возвращения Семёна. Сергей Макарович считал, что это не вина его, а беда.

Он любил младшего сына и, как мог, беспокоился о нём, особенно после смерти двух старших; ждал его много лет, а возвращению так обрадовался, что созвал полный дом гостей. Гулянка шумела всю ночь. Сергей Макарович угощал всех, со всеми успевал выпить, с одним — рюмку водки, с другим — стакан домашнего пива, но тут же, грозя пальцем, предупреждал: «Пей, гуляй, а утром на работу не опаздывай»; запевал свои любимые песни: «По долинам и по взгорьям», «Славное море, священный Байкал» и «Далеко в стране Сибирской», а перед рассветом, как всегда, умчался в поле. На стане первой полевой бригады он заглянул в комнату девушек и крикнул: «Эй, невесты, женихов проспите»; в кухне «распушил» повариху за то, что не успела приготовить завтрака; в сарае ощупал кошму хомутов — не сбили бы коням плечи. Потом он побывал у всех комбайнов, заехал на все тока и вот в такую же довольно раннюю пору примчался завтракать. В горнице, похрапывая, спал сын, и Сергей Макарович, проходя по кухне, старался не стучать каблуками: «После стольких лет службы да после дальней дороги негрешно отдохнуть денек»; с женой разговаривал в полголоса:

— Про свадьбу ничего от него не слышала? Вместе с Верой ехали из города, наверно, столковались.

— Не говорил. Матрёна вздохнула. — Сердце болит за него.

— Думаешь — уйдёт к ним?

— И думать боюсь. Начнёт она его за нос водить…

— Ясное дело — лучше бы сразу: — оместился бы. Но, сама знаешь, без Трофима неловко свадьбу играть: получится, что мы вроде украли девку. Обид не оберёшься!

У Семёна нашлись друзья — гулянка затянулась. И даже это, на первых порах, Сергей Макарович оправдывал: сын не мог погулять перед уходом в армию. — была война, — так пусть наверстает сейчас, на радостях! Жалел об одном, что не представлялось возможности поговорить с ним о его будущей жизни, о работе: в душе прикидывал: шофёр колхозу нужен, но этого для Семёна мало, ему лучше бы — в трактористы или в комбайнеры. Если овладеет техникой да будет стараться, прогремит на весь край.

Это своё пожелание Сергей Макарович высказал сыну во время первого разговора и был не только удивлён — поражён ответом.

— Не собираюсь в грязи пачкаться! — заявил Семён.

— Как? В грязи?! В земле?! — Сергей Макарович, сидя за столом, подался грудью вперёд, в сторону сына. — Земля хлеб родит! Всех кормит!

— Какая новость! — Семён искривил толстые губы в высокомерной усмешке. — А я думал — калачи с неба падают!

— Не прикидывайся шутом гороховым! — прикрикнул Сергей Макарович. — Не хочешь в поле — поступай конюхом. За жеребцами будешь ходить.

— Навоз чистить?! Не моя работа. Я найду лёгкую, культурную…

Это было даже не странно, а страшно слышать Сергею Макаровичу! Ему казалось, что все люди должны любить простой труд или, во всяком случае, ценить его.

Он любил крупных, высоких, широких костью людей, каким был сам. Сын за годы разлуки возмужал, раздался в плечах и, как говорила Анисимовна, во всём стал походить на своего родителя в молодости: «Как две капли воды!» И вот оказалось, что между этими каплями только внешнее сходство!

Неожиданные пренебрежительные слова сына о физическом труде, его холодная усмешка кинули Сергея Макаровича в дрожь, и он, чтобы сдержаться, что не часто удавалось ему, обратился за поддержкой к жене:

— Слышишь, мать? Простой работой брезгует!..

Матрёна Анисимовна, почувствовав упрёк: «Чему ты научила его!», робко посматривала то на мужа, то на сына и думала: «Хоть бы не раскипятились оба. Сенечке надо бы стерпеть. Отец после одумается…»

Но Семён «не стерпел». «Отсталые», как он думал, грубые слова отца задели его за живое, и он сказал:

— Я лейтенантом был, а теперь ты…

— Младшим!.. — подчеркнул отец, перебивая его.

— Хотя бы и младшим.

— Ишь, ты! Разговоры какие!.. А я так смотрю: на фронте дали, поторопились. Не заслужил. Тебе солдатом быть. Только. А ты нос поднял. Вон Алпатов вернулся капитаном и обратно — бригадир тракторного отряда: рад- радёшенек!

— Вольному воля.

— А тебе образование не позволяет? Культурным стал! На гармошке пиликать — невелика культура!

— Мне командование благодар…

— Кому благодарности объявляют, с теми не так просто расстаются. Что-то орденов-то у тебя не видно?! А я знаю, за что их дают. И тебе было с кого пример брать. А ты оказался недостойным. Грудь широка да толку мало. Одна бронзовая медаль. Хоть бы серебряную принёс.

Матрёна Анисимовна попыталась унять обоих:

— На столе всё остывает. Студёное не захочется хлебать… — Достала из углового шкафчика недопитую бутылку водки и поставила перед мужем: — Выпейте для этого самого, как говорят… — Она старалась припомнить малознакомое слово. — Для петита. А то еда не пойдёт.

Сергей Макарович так махнул рукой, что чуть не свалил бутылку на пол.

— Убери! Да подальше с глаз…

Повернувшись, спросил сына:

— Чем же думаешь заняться?

— В клуб оформлюсь.

Клуб в селе считался районным, там была хорошая зарплата, и это влекло туда Семёна.