— Вот это… это поганая клевета! — негодовала Вера. — Разве можно?.. Да я… не какая-нибудь…

— Понятно! — Штромин удовлетворённо качнул головой. — Анонимка написана с умыслом…

На этот раз Векшина согласилась с ним.

— Очернить человека ни за что, ни про что… И в такую минуту!.. А ты, — она кинула суровый взгляд на секретаря райкома комсомола, — подливаешь масла в огонь. Перехлёстываешь!

Вера, крепко сцепив пальцы дрожащих рук, думала: «Только бы не стали строить догадок, кто написал?..» Она не выдержит — расплачется.

Векшина напомнила: в тридцатых годах придирчивые люди «прорабатывали» Трофима Тимофеевича за связь с заграницей. Довольно этого. Дорогин — знатный человек. Получил высокую правительственную награду. Вера во всём — его достойная помощница. А эту анонимку писал злобствующий обыватель.

— Теперь фактически всё ясно! — смущённо буркнул секретарь райкома комсомола. — Дядю приплели…

Через несколько дней Векшина, вручая кандидатскую карточку, пожала девушке руку:

— Поздравляю от всего сердца! И скажу тебе о самом главном: не растерялась ты — убрала урожай в саду!

Вера смутилась, хотела молвить: «Вначале всякое было… И если бы не воскресники…»

В последнюю неделю у Веры было приподнятое настроение, и она не вспоминала о недавних душевных невзгодах, не подозревала, что они ещё раз потрясут её.

Весь день, с коротким перерывом на обед, она ходила по саду, внимательно осматривала каждую яблоню и делала записи в тетради. В старом ватнике, в сером платке она была неприметна. И только ветер, шевеливший косы на спине, помог Семёну узнать её. Пересекая квартал с угла на угол, он спешит к ней; вынырнув из-под кроны яблони, воскликнул:

— Вот ты где!..

Вера вздрогнула; брезгливо спрятав руки за спину, смерила парня холодным и колючим взглядом. У него подпухли веки, белки глаз отяжелели от недоброй красноты, все движения угловатые, порывистые. Пьяный! Ему ничто нипочём… Сторонясь его, шагнула на середину аллеи.

— Прямо с ног сбился, — продолжал Семён, покачиваясь. — Все кварталы обыскал!

— Напрасно старались.

— Давно не видел тебя. Хотел поговорить…

— А потом опять какую-нибудь пакость нацарапать? Стыд не дым, глаза не ест, да?

Мотая головой, Семён часто моргал, словно ему запорошило глаза пылью:

— Постой, Верочка. Погоди… О чём ты?..

— О вашей подлости!

— Я… я ничего… не понимаю.

С верхних веток срывались последние листья, тяжёлые от влаги, и, колыхаясь в неподвижном сыром воздухе, медленно падали на землю. Один скользнул по щеке Семёна. Он отмахнулся от мокрого листа, как от овода.

— Ты растолкуй, дорогуля…

— Не смейте называть меня так! Слышите? Не смейте!

— Как скажешь, так и буду… Я…

— Вы спьяна решили: не мытьём, так катаньем своего добьюсь. Не вышло! Вам бы надо при царе-горохе жить, вы бы девушкам ворота смолили дёгтем. Кому нужна ославленная?! Будет рада пойти и за постылого, куда угодно с ним поехать, хоть к чёрту в пекло. Опоздали, Забалуев, родиться! Та пора давно прошла!

У Семёна ещё больше набухли и покраснели веки. Он мычал что-то бессвязное. А Вера, презрительно, прищурив глаза, кидала ему в лицо с незнакомой запальчивостью:

— Вы хотели помешать моему вступлению в партию. Дескать, не суйся нитка вперёд иголки! А какая из вас иголка? Ржавая! Кривая! Как на худой свинье щетина! Куда такая годится?.. Думали: в свою защиту не пикну ни слова, не узнаю, чей подвох. А язык вас выдал. Слово, как шило в мешке, — себя показало. «Вытребовать». Какая дикость! А вы сами собирались, кажется, в Ялту, меня, как бессловесную…

— «На юге интересно пожить». Кто это писал? Не ты? А теперь…

— Теперь у меня глаза открылись. Барахло вы, Забалуев!

Выпалив всё, Вера повернулась и быстро-быстро пошла от него, спеша скрыться за ближней яблоней.

Семён не привык молчать, последнее слово всегда оставлял за собой. А сейчас, когда у него шумело в голове, он был готов на всё. Шагая широко, он раньше Веры обошёл дерево с другой стороны и, расставив ноги, уткнул кулаки в бока, преградил ей дорогу:

— Погоди! Ещё потолкуем! Тебе кто сегодня нервы подпортил?

— Кроме вас, некому. Жаль, не знала раньше поганенькой душонки!

Мясистые щёки Семёна побелели, толстые губы покривились, наливаясь холодной синевой.

— Значит, обманывала? Столько годов за нос водила! Говори прямо!

— Сама обманулась.

— Вот это — правда: тот воробей не летает к тебе! — Семён натужно расхохотался. — Нашёл воробьиху в своей деревне!

— Уходите… Уходите прочь! — крикнула Вера, не выдержав, побежала в соседний квартал, где работали колхозницы.

Её настигли злые слова:

— А задатки брать ловкая!..

Это он про отрез шевиота! Зачем, зачем она приняла ту тряпку? Считала за подарок! А оказалось — «задаток»! Словно при покупке лошади! Выбросить… Сегодня же выбросить вон… Нет, лучше отослать с Кузьмовной. А голубое платье — в печку. Письма — тоже.

За спиной послышались настигающие шаги и шумное дыхание разъярённого человека, готового смять всех, кто окажется на пути, и Вера окликнула женщин, уже уходивших домой. Одна остановилась, поджидая её. По клетчатому платку девушка узнала Скрипунову. Завтра Фёкла разнесёт молву по всему селу. Ну и пусть!.. Это даже к лучшему. Вера боязливо оглянулась. Теперь её никто уже не настигал. Сёмка, покачиваясь, брёл к выходу из сада; время от времени останавливался, потрясал кулаками и выкрикивал такие грязные ругательства, что девушка, опустив голову, зажимала уши. Студёный ветер обрывал с деревьев ржавые листья и бросал вдогонку крикуну, будто спешил засыпать его следы.

Глухо шумел опустевший сад. Пройдёт ещё несколько секунд, промелькнут последние листья, и ветер засвистит в голых ветвях.

На душе у Веры было пусто и холодно…

В конце квартала стояла Фёкла. О чём-то надо рассказать ей. О плане работы? Но об этом можно и утром. Зря остановила её.

— Нам тут работушки осталось толечко на один денёк, — заговорила Скрипунова. — Завтра к вечерку со всем управимся.

— Вот и хорошо!

— А я с малых лет привыкла всё делать по-хорошему. И пусть Тимофеич не беспокоится там, не тревожит своего сердечушка…

— Пойдёмте вместе. Вдвоём веселее.

— До бригады?! — деланно удивилась Фёкла. — А я думала, покипятитесь да помиритесь, с кем не бывает такого? Семён-то Сергеич ведь пособлять тебе пришёл. Думала, поворкуете в саду…

— Не болтайте, чего не следует. Нужен он мне, как здоровому костыль! — попробовала Вера обрезать говорливую спутницу, но это было не так-то легко сделать.

— Ты меня послушай, миленькая. Послушай, — продолжала Фёкла. — Я не как-нибудь, а с пелёнок знаю тебя, с первых твоих деньков, и желаю тебе одного добра. О себе, девунюшка, подумай. Я худого не скажу. Только ты запомни: перестарок парни обегают. А нынче женихи-то нарасхват.

Вера отшатнулась от неё.

— Как язык у вас поворачивается такое говорить? Я даже никогда в мыслях…

— Не обманывай, Трофимовна, ни себя, ни меня, — не унималась Скрипунова. — Дело житейское. Всякой девушке приходит пора стать бабой. А у меня, Трофимовна, глаз-то вострый…

Невольно шевельнулись плечи. «Трофимовна»… Зачем Фёкла стала называть её только по-отчеству? Зачем она подчёркивает, что среди девок Вера уже не молоденькая?

Привязчивой спутнице сказала:

— Мне даже слышать смешно…

— Ой, нет! Нет! — замахала руками Скрипунова. — Не прикидывайся, Трофимовна! Не прикидывайся. Я, девуня, по себе сужу…

— Фёкла Спиридоновна! Хватит об этом. Не надо. Ни одного слова…

Казалось, что девушка вот-вот расплачется, и Скрипунова умолкла. Это было так необычно, что она сама подивилась своему молчанию.

Чёрные лохматые тучи проносились низко над деревьями. Ветер усиливался и со свистом раскачивал голые ветки.

От холодного пронизывающего ветра хмель быстро прошёл, но оставил в голове сверлящую боль, и Семён, угрюмый и злой, так твёрдо шагал по дороге, что земля охала под широкими каблуками.