«Ломака!.. А если хорошенько приглядеться, то ничего в ней завлекательного нет. И не стоило думать о ней так долго! Зря давал нагрузку мозгам! Письма писал понапрасну. Время терял… Ведь попадались девки на лицо красивые, характером покладистые… А эта задаётся…»

Стараясь успокоить себя, он начал припоминать о Вере то плохое, что успел услышать по возвращении домой: «Правду говорят — в отца уродилась: перед всеми ершится. Ей — слово, она — десять. Не девка, а жабрей: голой рукой тронешь — уколешься».

Сырые сумерки навалились на землю, дорога стала теряться в темноте, и Семён убавил шаг.

«Если бы в партию не прошла, от переживаний переменилась бы, стала бы покладистей… Но помешать я не смог… — думал он, досадуя на всё. — Теперь ничем её не переделаешь, к себе не повернёшь… Ну и не надо. Чёрт с ней! Для любви найдутся помягче…»

Позади — торопливые настигающие шаги. Лёгкие, женские! Неужели одумалась, гордячка?.. Семён обернулся. Перед ним стояла дородная старая женщина. Он раздражённо хмыкнул и опять пошагал к селу.

— Ты не узнал меня, соседушка? — залебезила Фёкла Спиридоновна, идя рядом с ним и заглядывая ему в лицо.

— Не ждал такой погони!

— А я, милой, страсть не люблю одна в потёмках ходить. Догоняла и думала — кто-нибудь из нашей бригады.

— Неужели я на бабу смахиваю?

— Нет. Нет. Нисколечко! Ты у нас как гренадер! В первую ерманскую войну таких на картинках рисовали! А меня бригадирша задержала малость. Всё расспрашивала, как завтра в саду работу сполнять. Хоть и садоводова дочь, а толком-то ничего не знает. Некогда было к делу приучаться, — всё над книжками корпела. Над какими-то романами. Про любовь вычитывала! Оттого Вера Трофимовна и характер себе подпортила.

Фёкла перевела дух и снова заглянула Семёну в лицо. Тот ждал продолжения рассказа. И это подбодрило говорливую спутницу.

— Перед бригадой девке стыдно показать себя незнайкой, вот она и выспрашивает меня, когда все уйдут, чтобы никто не видел да не слышал. А я, как родная. мать, про всё растолковываю… Скажу тебе, милой, Трофимовна со всеми в разговоре не дай бог какая тяжёлая! Правду говорю. Чистую правду.

«Вот, вот, — мысленно подхватил Семён. — Со стороны виднее».

— А я люблю её. И, поверь, сама не знаю — за что, — продолжала Скрипунова. — А словами поправляю, даже в глаза упреждаю: «Колючая ты».

Она сделала вторую передышку. Спутник попрежнему молчал. Значит, слова ему пали на сердце во-время! И Фёкла повернула разговор так, как задумала:

— Живём рядом, а давно я тебя не видела, Семёнушка. Да и впрямь сказать — некогда на добрых людей поглядеть. Мы ведь с доченькой от темна до темна — на работушке. За что хошь возьмёмся — спины не разгибаем. Родитель-батюшка тебе, поди, рассказывал — втроём по полторы тысячи трудодней выгоняем! Мы с мужиком-то уже в годах, от нас небольшой прибыток, — всё Лизаветушка старается. До работы лютая!..

Семён пошёл ещё медленнее, Фёкла — тоже.

— Говорят, ты на должность поступил да на лёгкую, на культурную? Добро, соседушка! Добро! Своя копейка заведётся — на душе спокойно. А копейка тебе идёт, говорят, немалая!..

— Четыреста монет!.. Не фунт изюму!..

Забалуев достал папиросы; чиркнув спичкой по коробке, остановился прикурить. Фёкла заслонила его от ветра и без умолку похваливала:

— Служба тебе на пользу была. Вон как выправился! Ростом, плечами — всем в батюшку родного!..

Они опять пошли рядом.

— Моя Лизаветушка тоже раздобрела. И пора, — вы ведь одногодки! — Скрипунова слегка тронула локоть спутника.

— Я на год моложе, — уточнил Семён.

— Ну, что ты говоришь! Уж я-то знаю! К слову сказать, с твоей матушкой мы на одной неделе растряслись…

— Нет, Лиза старше.

— Может, на лицо она тебе такой показалась. Не буду спорить. А только ты, милой, знай — это от заботы. — Фёкла всё быстрее и быстрее сыпала слова. — Уж такая-то Лизаветушка заботливая, такая заботливая! Работящая! Домовитая! А характером мягкая, как трава- муравушка. Люди говорят — вся в меня.

Позабыв об обиде, нанесённой Верой в саду, Семён оживился и разговаривал с Фёклой легко, ни о чём не задумываясь. Её похвалы не претили ему, тоже любившему похвалиться. А она, не зная меры, усердствовала:

— Иной день доченька первой домой возворотится, а меня нет до темна — сердцем девка изведётся.

— Из-за чего же тревогу бить? Волки в сад не забегают!..

— А вот такая она у меня! Такая!

Они вошли в село. В доме Скрипуновых были освещены все окна. Вдруг свет погас, но через несколько секунд снова загорелся.

— Лизаветушка в окошко смотрела! Меня углядеть.

Фёкла опять тронула спутника за локоть.

— Зайди посидеть, Семён Сергеич. Ты после службы — то ещё не бывал у нас. А ведь мы — соседи.

— Свои потеряют.

— Ну-у. Материнское сердце к тому готово. Я по себе сужу… Заходи. Не гнушайся. У нас пивцо сварено. Отведаешь. Голову поправишь.

«Заметила, что мне опохмелка требуется! Кр-расота!» — улыбнулся Семён, довольный во-время сделанным приглашением, и, впереди хозяйки, вошёл во двор Скрипуновых.

Узнав гостя по гулким шагам, что напоминали самого Сергея Макаровича, Лиза, ссутулясь, убежала в горницу и захлопнула за собой створчатую дверь с темнозелёными петухами на филёнках:

— Сюда нельзя. Погодите немножечко там.

В кухне у Скрипуновых было всё так же, как запомнилось с детства: над головой — полати, справа — печь, слева — большая лохань, над ней — умывальник, похожий на тыкву; в переднем углу на полочке — бурая икона какого-то святого с прильнувшими к ней мёртвыми мухами. В доме пахло кислым пойлом, в щелях шуршали тараканы.

— О хороминах-то заботиться некогда, мы завсегда на работе да на работе, — объяснила хозяйка и попросила: — Не осуждай.

— Я ведь не гостем к вам, просто по-соседски.

Нет, гостенёк да самый дорогой! — Фёкла коснулась руки Семёна и, повернувшись так, что юбка раздулась огромным колоколом, побежала в погреб за пивом.

Створчатые двери чинно распахнулись, из горницы вышла Лиза в трикотажном жакете, в туфлях; рассмеялась с притворной стеснительностью:

— Теперь здравствуйте!

— Здравствуй, Лиза! — Семён принял её потные пальцы в правую руку и, прихлопнув сверху левой, повторил: — Здравствуй!

Мать внесла большой деревянный жбан. В доме запахло мёдом и хмелем.

Лиза, высвободив руку, пригласила гостя в горницу. Там в одном углу стоял стол, в другом — кровать с двумя горками подушек. За ними виднелись на отчаянно-зелёном полотняном коврике розовые лебеди с дико изогнутыми шеями.

— Вот не знают охотники, куда ходить за дичью! — добродушно рассмеялся Семён, кивнув на лебедей.

— Не глянется коврик-то? — озабоченно спросила Лиза. — Верка вот так же посмеялась: «Лебеди пьяные!»

— А ведь правда походят на пьяных!

— У вас с ней и вкусы одинаковые!

— Не поминай про неё.

— И не буду. Нет охоты.

Сели за стол. Фёкла наполнила стаканы пивом, чокнулась:

— Пробуй, соседушка, квасок.

Сама отпила немного, поставила стакан и ушла на кухню, чтобы нарезать хлеба и огурцов.

— Груздочков, мама, принеси, — попросила дочь.

— А ты не забывай тут без меня гостеньку подливать, — подсказала Фёкла. — Ежели стакан обсохнет — губы обдерёт. А у заботливой хозяюшки такого не бывает…

От холодного пива головная боль утихла. Оно освежило горло, и Семёну захотелось говорить без умолку, а о чём — это безразлично.

— Ты почему не ходишь в клуб? — спросил он девушку.

— Когда мне ходить-то? От зари до зари — на работе.

— Вечерами попозднее. У нас — курсы по танцам. Под мой аккордеон — красота!

Мать принесла тарелку груздей; укорила дочь:

— За стаканом не доглядываешь! Гостенька худо потчуешь. — И снова наполнила стакан до краёв; Семёна спросила: — Теперь по бригадам будешь ездить?

— К нам — почаще, — пригласила Лиза.

— У нас клуб не передвижной. Обслуживаем на месте. Я скоро в город уеду. Что мне тут околачиваться попусту? Там буду огребать вдвое больше…