— С трудовым казачеством, — как бы подтверждая эту точку зрения, кивнул стриженой головой Дорошев и начал разглаживать исхудавшими пальцами какие-то старые складочки на зеленом сукне стола.

— Он же — председатель ЦИК бывшей Донской республики, какую иную программу он должен выдвигать? Должна же быть преемственность, — с улыбкой сказал Лукашин-Срабионян, поддерживая Дорошева и Ковалева, но не возражая особо и против тона товарища Сырцова.

— Именно бывшей Донской республики, товарищ Саркис! — осадил Лукашина Френкель и гневно посмотрел огромными, выпуклыми, как у больного базедовой болезнью, глазами. Стекла очков блеснули. — Пора уже забывать эти сепаратистские и областнические увлечения прошлого года!

Ковалева снова заело, он крякнул от досады:

— А никто за них и не держится, товарищ Френкель! Как и Донецко-Криворожская, Донская республика была создана по указанию ЦК с исключительной целью: противопоставить ее германскому нашествию, заявившему свои права на Украину! Учитывались и пожелания фронтовиков, что ж тут такого? Эти республики выполнили свою историческую миссию, и не стоит плевать назад, может получиться «против ветра»...

— Товарищ Ковалев, да успокойся же! Дай говорить докладчику! — положил ему на руку свою большую ладонь Гроднер.

«А ты, собственно, откуда взялся именно на этом совещании? Или — уже кооптировали?» — хотел спросить Ковалев, поражаясь уже не в первый раз умению Сырцова и Френкеля организовать кворум и «большинство» на всяких закрытых совещаниях, подчас из людей с явно совещательными голосами. Не побоялся обидеть старого знакомого из Каменской. Только засмеялся невесело:

— А ты, Гроднер, как тот еж, что зайца один раз наперегонки обогнал, — напомнил он давнюю свою фразу в Ростове, сказанную тогда безмятежно и без всякой задней мысли. — Куда ни придешь, там уже Гроднер!

— Что ты этим хочешь сказать, Ковалев? — обиделся тот.

— Именно то, что ты тогда вообразил себе в Ростове, — холодно буркнул немного смутившийся Ковалев.

Между тем Сырцов, оглянувшись на председательствующего Льва Давидовича, принимался теперь уже персонально за Ковалева:

— Мы не можем принять эту ошибочную точку зрения Ковалева. Боязнь Ковалевым пули в отношении наших врагов и эта жажда увещеваний — старая беда казаков-большевиков: «как-нибудь миром уладим со своими...». Близорукая слабость, за которую сотни и тысячи из них уже поплатились! Ибо это в конце концов выливалось в сговоры с контрреволюцией, а последняя...

Ковалев встал, одернул на себе френч. Это было уже из рук вон!

— Товарищи! Я попросил бы... более осторожно употреблять слова в этом... не сказать «докладе», но, как все понимают, отнюдь и не в рядовом выступлении лично товарища Сырцова! Где, когда, какие сговоры? Что за терминология?

— Ответим после. Я прошу меня не прерывать, — невозмутимо продолжал Сырцов, чуть побледнев и раздувая ноздри. Он волновался, разумеется, не из-за реплик Ковалева, а от непомерно тяжелой обязанности, взваленной на него Троцким и Френкелем: ставить всю жизнь, все подробности и обстоятельства истекшего года «с ног на голову», чтобы побить тактического противника. — Итак, товарищи... повторяю. В сговоры с контрреволюцией, а последняя жестоко расправлялась с теми глупцами, которые думали сговориться, убедить контрреволюцию!

Ох уж эти политические разногласия! Ленин не один раз говорил, что внимание следует обращать не столько на формальную логику того или иного тезиса, сколько на цель: во имя чего и кого тезис-то выдвигается! Ковалев сидел бледный как мел, Дорошев не поднимал головы. Лукашин выразительно сопел, глядя в зеленую скатерть.

То, что сам Троцкий и большинство из его окружения старались постепенно дезавуировать местных работников, было уже ясно. Но Срабионян никак не мог внутренне принять того зоологического ожесточения Сырцова, Френкеля, самого Троцкого к казачеству вообще, как целой этнической группе русского народа. Они намеренно путали казачьи войска, привлекавшиеся к полицейской работе, с хуторянами и станичниками, ведущими крестьянский образ жизни, не говоря уже о женщинах и детишках... Саркис Срабионян, как и многие донские армяне-нахичеванцы, глубоко понимал казачью проблему, знал всю ее сложность и поэтому никак не мог стать на точку зрения Троцкого и Френкеля.

Конечно, в девятьсот пятом царь, не терпевший казачьих традиций и их «областного демократизма», попросту втравил казачьи части в карательную работу, дабы раз и навсегда снять с казачества давний ореол вольницы! Да, в той же Нахичевани охранные казаки иной раз вздорно и недостойно относились к армянам, как инородцам, провожали их унизительными песенками, вроде пошлой частушки: «Карапет мой бедный, отчего ты бледный?..», но были и другие случаи в жизни, которые ни один человек — казак он, армянин или еврей — не могли упускать из виду. Были факты, которые следует помнить вечно... Саркис Срабионян смотрел на Сырцова, ниспровергавшего донцов, а мысленно видел и вспоминал другое.

Однажды под городом Карсом, в начале германской, турецкие конники — башибузуки, влетев в армянское село, обнаружили, что все население от мала до велика оставило дома, и устремились в погоню. Более тысячи безоружных мужчин, женщин, детей и стариков с бедным скарбом тащились но каменистому плоскогорью в сторону русских частей, ища за их штыками спасении. И вот их стала нагонять орда башибузуков с ятаганами в руках... Уже стали видны красные фески, уже слышен был ужасный вопль «ал-ла», от которого стыла кровь в жилах. Молодые армяне побежали быстрее, а старые и дети обречены были умереть. Старухи садились на пыльную дорогу и закрывали глаза руками, молили бога о спасении.

Но спасения не было, каждый, кто мог, бежал из последних сил.

Среди бегущих был и двоюродный брат Срабионяна, подросток Армен, быстрый на ноги, с красивыми, зоркими глазами. Он-то и увидел одним из первых спасительную конную лаву с русской стороны.

Он не знал ни одного слова по-русски, но, когда кто-то с дикой радостью закричал рядом одно только протяжное слово «Ка-за-ки-и-и!», Армен тоже заплакал от радости и сел на теплую дорогу, скрестив ноги. И стал молиться истово, вытирая слезы.

— Ка-за-ки-и! — кричали женские голоса там, дальше, позади, откуда надвигалась смертельная волна турецкой конницы. Умирая от усталости, женщины теперь бежали назад, к брошенным старикам и детишкам.

А казачья лава с налета подмяла турецкую конницу, заблестели тонкие шашки, вспыхнули острия пик, и пыльное облако, ставшее кровавым при заходящем солнце, покатилось назад, к городу Карсу...

Армен после спросил своего дедушку: кто такие казаки? Дедушка сказал: это русские воины, наши единоверцы. Их никто еще не побеждал в честном бою.

Так было. Этого Армен, а с ним и Саркис не забудут до конца дней.

— ...Если Советская власть на Дону вместо энергичного дела станет снова уговаривать каэр элементы, то этой Советской власти придется опять быть ниспровергнутой кулаками, восстаниями при помощи иностранных штыков и их косвенном содействии, — твердым голосом продолжал Сырцов. — Поэтому Донбюро полагает, что в Донском исполкоме должно быть место не «заслуженным и известным на Дону людям», как предлагает товарищ Ковалев в своей записке в центр, а опытным и дельным, энергичным товарищам, хотя бы и с о стороны, и, на мой взгляд, должно быть пришлым из других городов, с большим опытом и энергией!

Пока Сырцов довершал доклад, в комнату два-три раза входила одна из черноволосых стриженых дам, на которых еще вначале обратил внимание Ковалев. Входила быстрыми шагами, зажав в зубах неприкуренную папиросу, бегло озирала всех, вслушивалась, как бы собираясь попросить у мужчин огонька, и тут же уходила, в чем-то удостоверившись. Опытному взгляду могло показаться, что контролирует совещание вовсе и не сам Троцкий, а именно эта стремительная женщина с неприкуренной папиросой в плотно сжатых, крупных зубах. Ковалеву показалось вдруг, что он где-то и когда-то уже видел эту женщину... Наплывом, как бывает в летучем сне, возникло видение... Нет, не видел, а скорее просто она была очень похожа на Ирину Шорникову, то бишь Казанскую! Штатного провокатора охранки в 1904 году! И он досадливо встряхнул головой, отгоняя возникшее наваждение.