Екатерина откупилась от Орлова с щедростью, которой будут отмечены все ее последующие расставания с возлюбленными: он получил годовую пенсию в 150 тысяч рублей, 100 тысяч на заведение дома, строящийся Мраморный дворец, 10 тысяч душ, другие многочисленные блага и привилегии — и два серебряных сервиза, один на каждый день и один для особых случаев.^[128] В 1763 году император Священной Римской империи Франц, супруг Марии Терезии, жаловал ему титул князя Римской империи. В России титул князей носили только потомки древних царских фамилий.^{8} Когда русские монархи XVIII века желали поднять кого-либо до этой ступени, они обращались к Римскому императору. Теперь Екатерина позволила своему бывшему любовнику пользоваться этим титулом.

Орлов был возвращен ко двору только через восемь месяцев — в мае 1773 года — но фаворитом оставался Васильчиков. Нетерпеливый Потемкин по-прежнему томился ожиданием.

Вероятно, в армию Потемкин вернулся разочарованным. Впрочем, 21 апреля 1773 года Екатерина произвела его в генерал-поручики. Все завидовали ему. Семен Воронцов писал брату, что не может смириться с возвышением Потемкина, который был еще поручиком гвардии, когда он имел уже чин полковника.^[129] Кампания 1773 года протекала вяло, энтузиазм утратили даже ветераны румянцевских побед. Была предпринята еще одна попытка переговоров, на этот раз в Бухаресте, но время ушло.

Армия Румянцева, сократившаяся до 30 тысяч, еще раз осадила упрямую Силистрию. «Когда армия приближилась к переправе чрез реку Дунай и когда на Гуробальских высотах сопротивного берега в немалом количестве людей и артиллерии стоявший неприятельский корпус приуготовлен был воспящать наш переход, [...] граф Потемкин, 7-го июня, первый от левого берега учинил движение чрез реку на судах, и высадил войска на неприятеля», — рапортовал Румянцев. Высадившись на другом берегу, генерал-поручик захватил турецкий лагерь. Его воспринимали уже как любимца августейшей особы: генерал Юрий Долгоруков утверждал, что силы «робкого» Потемкина переправлялись через реку в беспорядке и что Румянцев уважал его только за «кредит при дворе».^[130] Но записки князя Долгорукова известны своей необъективностью, тогда как требовательный Румянцев — как и его офицеры — искренне восхищался Потемкиным и высоко оценил сделанное им в этом походе.

Гарнизон Силистрии предпринял мощную вылазку против Потемкина. 12 июня, неподалеку от крепости, он отразил еще одну атаку, захватив неприятельскую артиллерию. Румянцевские войска подошли к уже знакомым стенам. 18 июня генерал-поручик Потемкин «во главе авангарда, преодолев жестокое сопротивление, выбил врага из фортификаций перед крепостью». 7 июля он разбил 7-тысячную конницу. Даже в объятиях Васильчикова, а может быть, именно благодаря его приятному, но скучному обществу Екатерина не забывала Потемкина: в июне, описывая Вольтеру переход через Дунай, она упоминает его имя.^[131] Ей не хватало его.

В начале осени Потемкин руководил строительством артиллерийских батарей на острове против Силистрии. Погода портилась; турки давали понять, что намерены удерживать крепость любой ценой. «На острову [...] где отягощала и суровость непогоды и вопреки [...] вылазок от неприятеля, производил он в действие нужное тогда предприятие на город чрез непрестанную канонаду и нанося туркам превеликий вред и страх».^[132] Когда русские наконец вступили в Силистрию, турки бились за каждый дом. Румянцев отступил. Начинались морозы. Батареи Потемкина возобновили бомбардировки крепости.

В этот напряженный момент в лагерь Румянцева прибыл императорский курьер с пакетом для Потемкина. Письмо, датированное 4 декабря, говорит само за себя:

“Господин Генерал-Поручик и Кавалер. Вы, я чаю, столь упражнены глазеньем на Силистрию, что Вам некогда письмы читать. И хотя я по сю пору не знаю, предуспела ли Ваша бомбардирада, но тем не меньше я уверена, что все то, чего Вы сами предприемлете, ничему иному приписать не должно, как горячему Вашему усердию ко мне персонально и вообще к любезному Отечеству, которого службу Вы любите.

Но как с моей стороны я весьма желаю ревностных, храбрых, умных и искусных людей сохранить, то Вас прошу попустому не даваться в опасности. Вы, читав сие письмо, может статься зделаете вопрос, к чему оно писано?На сие Вам имею ответствовать: к тому, чтоб Вы имели подтверждение моего образа мысли об Вас, ибо я всегда к Вам весьма доброжелательна.

Екатерина^[133]”

В грязном, холодном и опасном военном лагере это письмо должно было показаться посланием с Олимпа, из обители богов. Оно не производит впечатления записки, набросанной второпях. Это лукавая, осторожная и тщательно продуманная декларация, в которой сказано все — и как бы ничего. Можно подозревать, что он уже знал «образ мыслей» о нем Екатерины: знал, что она уже полюбила того, кто страдал по ней больше десяти лет. Своенравная небрежность в отношении августейших посланий должна была только прибавить ему очарования в глазах императрицы, окруженной лестью и подобострастием. Восхищенный Потемкин понял это письмо как долгожданный призыв в Петербург.

Опасения Екатерины за его жизнь были небеспочвенны. Румянцеву пришлось отвести армию обратно за реку, а Потемкину досталась честь взять на себя самое опасное: прикрытие отходящих на вражеском берегу. И тем не менее нельзя сказать, что Потемкин торопился в столицу.

Критики Потемкина, такие, как С. Воронцов и Ю.Долгоруков, писавшие в основном после его смерти, когда чернить его стало модно, называли его трусом и неумелым воином. Однако мы видели, что фельдмаршалы Голицын и Румянцев восхищались его подвигами задолго до его возвышения, а многие офицеры писали друзьям о его отваге во всех кампаниях, вплоть до Силистринской. Рапорт Румянцева описывал Потемкина как «одного из воинских предводителей, которые чрез храбрость и искусство вознесли славу и пользу оружия российского». Где правда?

Конечно, Румянцев в рапорте, составленном в 1775 году, уже после возвышения Потемкина, мог преувеличить его заслуги, но заподозрить такого прямодушного человека в откровенной лжи невозможно. Потемкин геройски сражался в Первой русско-турецкой войне и заслужил свою славу.

Когда армия встала на зимние квартиры, он наконец бросился в Петербург. Нетерпение его сделалось заметно. Наблюдатели придворных интриг спрашивали друг друга: «Куда он так спешит?»^[134]

Генерал-поручик Григорий Потемкин прибыл в Санкт-Петербург в январе 1774 года, надеясь, возможно, что сразу будет приглашен к ложу императрицы и к управлению государством. Если он действительно рассчитывал на это, его ждало разочарование.

Генерал поселился во флигеле дома своего зятя Николая Самойлова и отправился представляться императрице. Рассказала ли она ему об окруживших ее интригах? Призвала ли его к терпению? Потемкин был измучен ожиданием. С детских лет он верил, что рожден править, а с тех пор, как поступил в гвардию, любил императрицу. Он был сама страсть и стремительность, но ждать все же научился.