— Отец!

— Папа!!! — Дети, не смотря на слабость, синхронно вскочили. — Ты же не…

— Дозировку вы можете считать у Мерха в голове. Я принимаю препарат, Лисса переписывает мне память… донора, сколько получится, потом действие прекращается — и вуаля. Информация сама «распакуется» моей голове. Ну и вы сами сказали, что настолько хорошо меня знаете, что угадываете мои мысли… так что, надеюсь, не сотрете любимому папе в мозгах что–нибудь… ненужное.

Дети смотрели на меня огромными глазами, и в них смешалось столько всего, что я и не пытался угадать отдельные эмоции. Зато сам я, на удивление, испытывал не страх и не достаточно логичные опасения за исход придуманной «на коленке» процедуры — нет, меня распирала идиотская гордость. Смогу! Все–таки смогу защитить детей. Ната будет мной гордится, если… КОГДА мы ее найдем!

Часть 2 Бороться и искать 10 У меня никогда раньше не было опыта приема наркотиков. Впрочем, едва ли «грань» можно было назвать наркотиком в прямом смысле этого слова — психотроп, вводя человека в измененное состояние сознания, вовсе не вызывал «чувства невероятного наслаждения». А вызывал он… боюсь, нужных слов, чтобы описать, что я чувствовал, находясь под воздействием допросной химии имперцев, я просто не подберу. Когда ты как бы проваливаешься сам в себя, и твоя голова изнутри становится похожа на железнодорожный вокзал, смешанный с многоярусным автоматизированным складом и библиотекой. Тебе становится доступна любая часть памяти, более того, ты можешь выгрузить ее на виртуальный поезд — в виде мешков, ящиков и прочей тары — и перевезти в другое место. Например, поместив воспоминания в оперативную зону, можно вспомнить что угодно настолько подробно, насколько это вообще возможно — с эффектом максимального присутствия… Это «безобидное развлечение», повторяемое раз за разом, сломало разум Мерха — впрочем, с головой у него и так было не все в порядке. На земные годы мужику было шестьдесят пять (!!), а он, видите ли, посчитал, что «жизнь кончена», эмо–инфантил хренов. Проблемы на работе, никому не нужен, живет один, интроверт, ни с кем не общается, старается все делать в одиночку, скорбит втихаря о «старых добрых временах»… и страдает от того, что жизнь не удалась.

Знаете, что Мерх раз за разом вспоминал с таким упорством? Свою учебу в инженерно–технической академии на Соноре! Чем–то это очень престижное учебное заведение, не носящее приставки «имперское» только по причине расположения и смешанности преподавательского состава, набранного «с каждого мира по нитке», напоминало старые советские ВУЗы. В Академии охотно учили бесплатно, но потом будь любезен — отработай по распределению и не жалуйся на зарплату. Мерха отправили сюда, на Каллигу, где он провел последние сорок лет… Надо сказать, студенты в академии, даром, что принадлежали к высокоразвитой технической цивилизации, охватывающей множество звездных систем, вели себя ничуть не лучше каких–нибудь прорвавшихся из глубинки на бюджетное отделение московского ВУЗа молодых идиотов без тормозов. Пили, гуляли, куролесили, ну и Мерха регулярно втягивали в свои приключения — не без последствий для оного. С «гранью», например, будущий технический специалист познакомился на допросе в службе социальной защиты Сонора. Что для этого нужно было учинить, я так и не понял: от постоянного «перекладывания» части студенческих воспоминаний в оперативную зону памяти ассоциативные связи между событиями разрушились, что и стало основной причиной деградации личности Мерха.

Все это я узнал уже потом — когда мучительно приходил в себя, лежа на спальнике в том же помещении, где я и дети нашли этого… донора. А до того… Передача воспоминаний «изнутри» выглядела так: внезапно обнаруженная рельсовая ветка, тянущаяся от здания вокзала–склада моего сознания куда–то в белесую бесконечность… и приближающаяся бесконечная вереница товарных вагонов, платформ и цистерн, загруженных разномастной тарой без локомотива. Следующие часы? Дни? Недели? — я провел, ежесекундно пытаясь успеть распределить этот бесконечный поток по веткам и тупикам сознания: сначала успевая как–то сортировать, а потом уже как попало — лишь бы были свободные места. В какой–то момент, вместо одной входящей колеи к моему мозгу подключилось аж шесть: дочь каким–то образом догадалась или поняла, как делать первичную сортировку, и стало легче, несмотря на возросшие объемы трафика… Через бесконечность времени загрузка завершилась, и я попытался понять, что именно мне досталось и, по возможности, рассортировать полученное… и тут действие «грани» кончилось.

Объективно, сознание просто возвращалось из состояния неестественной структуризации в естественное. Субъективно… я почувствовал себя перчаткой, которую выворачивают наизнанку! Уверен, испытай донор хоть раз подобное — враз растерял бы желание помирать: у Мерха воспоминания просто вставали на свои места, а у меня… у меня был огромный объем информации, который раньше отсутствовал. Причем информации… гм, ну пусть — архивированной… разобрать и разгрузить я успел самый мизер. Контроль над механизмами собственной памяти я уже утратил, зато подсознание, наоборот, «проснулось» и, подчиняясь вложенному эволюцией механизму, постаралось разом обработать новые колоссальные массивы данных. Дальше… дальше я просто валялся в бреду. Смутные воспоминания о видениях, о испуганных, странно искаженных лицах Егора и Васи, о том, как мне протирают губы влажным платком и пытаются напоить…

Когда я окончательно пришел в себя, то обнаружил сразу несколько вещей. Во–первых, я все еще лежал в кругу света лампы Мерха. Во–вторых, я был гол, аки младенец и завернут в… определенно, очень неприятно воняющий продуктами человеческой жизнедеятельности спальник. В третьих… Я попытался оторвать голову от импровизированной подушки — и невольно застонал: страшная слабость не давала мне даже нормально пошевелить рукой. Ко всему прочему, у меня «ныла душа». Попытавшись разобраться в последнем, я едва не выматерился вслух — вместо этого, меня «пробил» приступ сухого кашля. Мерх, с-с… сволочь, ну спасибо тебе за прощальный «подарок»! Только чужой многолетней депрессии мне и не хватало!

— Папа!

— Папа!!! — Если глаза у Егора просто подозрительно блестели, то дочь ревела в три ручья, даже не пытаясь это скрыть. Облегченно ревела.

— Ты кашлял… пей, вот, пей!

— Спа… сибо. — После горячего «пакетикового» бульона у меня даже прорезался голос… и проклятая слабость постепенно начала отступать. — Долго я так… здесь?

Дети замялись, а я с запозданием понял, что средств измерения времени у нас не осталось, а под землей закатами и рассветами не полюбуешься. Проклятье! Только сейчас я сообразил, через что заставил пройти собственных детей — мало того, что отец валяется почти как мертвый, так еще и протекает это бесконечно долго: без привязки к суточным ритмам природы восприятие времени обычно начинает чудить.

— Дайте мне шанду, проверю по таймеру… — Попросил я… и наткнулся на два удивленных взгляда. — Ну, шанду… мы его еще за фонарь приняли сначала… далеко стоит, мне пока не дотянуться самому.

Первым выражение лица сменилось у сына: сначала на недоверчивое, а потом…

— Получилось… Вася, у нас — получилось!

Что получи… только тут я осознал, что меня никто не учил работать с портативной системой биологической очистки, что я не знаю с детства дереш — «эсперанто» местной цивилизации, да и имперский на курсах в Академии не учил. Некоторые знания вообще легли так, что я не мог их разделить — например, принципы построения распределенных компьютерных сетей на Земле и здесь были совершенно идентичными (разумеется, реализация отличалась). Тут я «вспомнил» еще кое–что — и опять раскашлялся: мой организм смех «не потянул». Выпив еще несколько глотков — в этот раз чая, я чуть успокоился и сообщил детям:

— Мерх… кха! Мерх — это не имя, и даже не прозвище. Это — жаргонное название профессии, вроде нашего слесаря и электрика, только еще и компьютеры чинит. Вот кем надо быть, чтобы самого себя даже мысленно так вместо имени называть?