— Попробую подключить ее к коммуникатору, — пояснил Андрей. — Вроде уже тогда появились совместимые интерфейсы. И… надеюсь, карта сохранилась лучше.

Карта действительно сохранилась — и подошла. Паков и Кранке встали рядом с Кожиным и в нетерпении уставились на его коммуникатор. А затем на высветившийся над ним в воздухе голографический экран.

На экране виднелась сцена — в момент съемок вполне освещенная и отнюдь не пустая. На ней, выстроившись в два ряда, пел хор детей десяти-двенадцати лет, одетых в национальные костюмы.

Был, похоже, какой-то местный праздник. Городок находился далеко от линии фронта — в глубоком тылу, стратегического значения не имел. Поэтому война почти не сказалась на жизни в нем. И жители Гродницы надеялись, что не скажется впредь.

До самого последнего момента надеялись. А потому могли позволить себе такую роскошь: веселиться, хотя бы на денек расслабиться и радоваться жизни, пока где-то в сотнях километров от них грохотали орудия, горели и превращались в руины города, а небо во множестве пересекали дымные следы ракет.

Пел детский хор не ахти как искусно, зато старательно и с чувством. Внезапно резким диссонансом в песню и мелодию ворвался отвратительный звук. Вроде того, что получается, когда рвут бумагу — только гораздо громче.

Стены зашатались… или это камера задрожала в руках снимавшего. Изображение стало менее четким, затем вообще размытым. На несколько мгновений камера сфокусировалась, чтобы запечатлеть, как кренится и деформируется потолок; как рассыпая искры, сверху рушатся софиты.

Дальше запись проходила в полной темноте. В непроглядной темноте, заполненной кошмарным многоголосьем — криками, стонами, визгом, полными отчаяния воплями о помощи. В какой-то момент этот жуткий хор перерос в истошное верещание всеми голосами на одной ноте. Монотонно и нестерпимо для любого человеческого уха… и мозга. Потому что даже Андрею Кожину, считавшему себя по долгу службы толстокожим циником, казалось, будто звук этот, в котором не осталось уже ничего человеческого, раздается прямо у него под черепной коробкой. Не нуждаясь в посредниках вроде ушных раковин и барабанных перепонок.

Наконец, не выдержав, Кожин отключил запись.

— А-а-адский ад, — прокомментировал ее Паков. А Андрей про себя счел такую характеристику донельзя емкой и удачной — даже несмотря на тавтологию. Этой маленькой, на первый взгляд коряво звучащей фразой лейтенант передал самую суть.

— Я вот чего не понимаю, — вздохнув и пытаясь сохранить самообладание, вслух молвил Кожин. — На записи видно, как театр разрушается. Собственно, до сих пор считалось, что так и действует гравитационное оружие. Затягивает предметы в область сверхвысокого притяжения и перемалывает в муку. Но вот мы стоим в этом же здании, и оно вполне цело и относительно невредимо… сгнившие занавески не в счет.

— Юлия, — вместо ответа произнес лейтенант. И едва успел подхватить госпожу Кранке, которой от злополучной записи пришлось хуже всех.

Глаза дамы-экстрасенса были готовы вылезти из орбит. Дыхание пресеклось, рот был широко раскрыт в судорожной попытке урвать для организма хоть немного воздуха. Струйка крови стекала из носа до самого подбородка. А ноги подкосились, не держали, и если бы не помощь Пакова, Юлия Кранке упала бы на пол.

— Выходит, даже видеозапись на вас действует… таким образом, — проговорил обескураженный Андрей, похлопывая Юлию по щекам и пытаясь добиться от нее реакции, пока подхвативший ее лейтенант Паков бережно укладывал женщину на пол.

Наконец Кранке судорожно задышала, заморгав и глядя куда-то сквозь Кожина, стены театра и дальше. В неведомую бесконечность.

Поддерживая даму-экстрасенса, Андрей и Марьян Паков осторожно усадили ее в одно из кресел.

— С меня хватит, — заявил Кожин затем. — Ничего личного, фрау Кранке…

— Фрейлейн, — слабым голосом отозвалась Юлия, у которой даже теперь нашлись силы возражать. — Я не… замужем.

Отчего-то ни Андрея, ни Пакова такое признание не удивило.

— Как угодно, — продолжал Кожин. — В любом случае, вы для этой работы не годитесь. Ваш дар здесь бесполезен. Все погибли. После того, что мы видели в записи, не выживают. И уверен на все сто: в других уголках этого несчастного города было не лучше. Кроме того, я не нянька, мне такая обуза без надобности. Ваши припадки… и вы даже прабабку свою, невесть откуда взявшуюся, найти не помогли. Так что… извините, вызываю санитарный аэромобиль. Для вас… фрейлейн.

С этими словами он поднял руку с коммуникатором, активировал. Точнее, попытался активировать. Но устройство лишь мигнуло пару раз своим маленьким экранчиком-излучателем, после чего погасло — окончательно и безнадежно, как смертный приговор. Словно коммуникатор был живым, обладал чувствами. А воспроизведя треклятую видеозапись, этот репортаж из рукотворного ада, не выдержал и вышел из строя.

— Проклятье, — произнес Кожин с досадой и обратился к лейтенанту Пакову. — Хоть вы попробуйте, что ли.

Кивнув, тот активировал свой коммуникатор. Но почти сразу вынужден был его выключить — из устройства полилась та же какофония невыносимых, чуть ли не разрывающих душу, воплей, какие, если верить видеозаписи, звучали в стенах гродницкого театра в момент срабатывания гравитационного оружия.

Не лучше отреагировал на попытку им воспользоваться и коммуникатор Юлии Кранке. Как ни пыталась та, пойдя навстречу уговорам Кожина, но активировать его не смогла. Устройство просто не реагировало, будто его микрореактор (неслыханное дело!) внезапно сдох.

— Однако, — разочарованно молвил Паков. — Придется-таки нам с вами, пан шеф, еще немного няньками поработать.