10

Снаружи город успел стать еще более серым и безжизненным, чем накануне, когда в его пределы только ступили Кожин, Паков и Кранке. Теперь он выглядел, словно пеплом усыпанный. Для полноты картины не хватало только ворон, со скорбными криками «Nevermor-r-re!» кружащихся в таком же пепельно-сером небе над этим памятником человеческому неблагоразумию.

Но никто не летал и не кричал над Гродницей — никто живой. Потому что жизни не было места в этом городе. Оказавшемся чем-то неизмеримо большим, чем просто провинциальный городок, погубленный жутким оружием давней войны.

Андрей Кожин понял это — и ничего так не хотел, как донести свое открытие до других людей. Ждавших где-то за чертой городка, в нормальном мире.

Он шел и шел, минуя дом за домом, улицу за улицей. Заборы, крыши, брошенные машины, фонарные столбы…

Шел с трудом, но силы (вот чудо!) не покидали сотрудника отдела «Т». Как бы ни был тот ослаблен, бухнуться в изнеможении прямо на тротуар и забыться Кожина не тянуло.

Город казался лабиринтом, он словно не хотел отпускать Андрея. Раз за разом тот вынужден был свернуть с пути, то натолкнувшись на завал посреди улицы, то забредя в тупик. И петлял в переулках, лавируя между стенами и заборами, временами — даже протискиваясь.

А выхода все не было.

Раза три Кожин успел вернуться к театру, из которого сумел выбраться — даже оказывался аккурат под проломленным им окном. Но не сдавался и снова возобновлял путь.

Баррикады из машин, поваленных столбов ЛЭП, вульгарных мусорных куч — Андрей не задавался вопросом, кто и зачем соорудил их, перегораживая улицы. Точнее, перекрывая его, Андрея Кожина, путь.

Дома, притиснутые один к другому; заборы, выстроенные сплошной стеной, протяженностью примерно в километр… Кожин уже не чурался преодолевать эти преграды, невзирая на предписания уголовного кодекса, как и на инструкции для сотрудников Глобальной Безопасности. На заборы — карабкался и перелазил через них. В дома проникал, разбивая окна, а наружу выбирался, открывая двери изнутри.

Да, формально он на месте преступления или загадочного происшествия, и действуя столь грубо, Андрей, по сути, уничтожал вещественные доказательства. И да, у любой из построек Гродницы мог найтись законный владелец, он же родственник и наследник кого-то из местных жителей. А Кожин покушался на его права. Но до формальностей ли, если по сути Гродница оказалась не просто местом, где произошло что-то, требующее расследования и изучения. Но жуткой ловушкой, удерживавшей того единственного человека, который знал о происходящем здесь. И при этом остался в живых.

Поваленные деревья. Ямы и даже овраги прямо поперек улиц. Но эти препятствия можно обойти, хотя бы прижимаясь к обочине.

Андрей шел, более не отступая и не теряя взятого направления. Пока, наконец, не осталась позади уже окраина с последними домами. А за ней не показались дощатые мостки… потемневшие, словно от старости и проложенные через лужи черной стоячей воды.

Людей вокруг не было. Ни полицейских, ни отдыхающих, ни работников спасательных служб. И Кожин чувствовал: не стоило и задаваться вопросом, куда они могли деться и почему.

Вообще ни малейших следов человеческого присутствия. Если не считать гниющих мостков, по которым Кожин прошел осторожно, с опаской, да полуразвалившихся коттеджей турбазы. Ну и еще коптера, ржавевшего неподалеку. На миг в глазах Андрея еще помутилось, и ему показалось, будто не современный летательный аппарат перед ним, но старый, еще довоенный, вертолет. С огромными, чуть накренившимися лопастями на винте с проржавевшей и с трудом удерживавшей их осью.

Кожин моргнул, и коптер вроде снова стал прежним. Виду вполне современного. Но все равно в таком состоянии, что нечего было даже думать, чтобы поднять его в воздух, даже если бы Андрей и умел им управлять. Но ни навыками пилотирования Кожин не обладал, ни (что еще важнее) не представлял в свете увиденного, куда бы мог отсюда улететь.

Потому что дальше, за городком, простирался, насколько хватало глаз, все тот же безжизненный, словно припорошенный пеплом, мир под таким же пустым серым небом. Луг сухой травы, а за ним — лес лишенных листвы, мертвых деревьев.

И ни звука из тех, что обычно звучат в сохранившихся еще на Земле уголках дикой природы. Ни чириканья птиц, ни жужжания или стрекота насекомых. И никаких запахов… кроме легкого гнилостного душка, висевшего в воздухе.

Андрей мог тереть глаза и щипать себя сколько угодно — жуткое зрелище не исчезало и не менялось.

— Убедился? — раздался за спиной знакомый дребезжащий голос.

Кожин обернулся. Перед ним на мостках между Гродницей и местом посадки коптера стоял все тот же старик с внешностью опустившегося бродяги и речами безумного прорицателя. Стоял, как мог бы стоять Харон на борту своей знаменитой ладьи.

— Убежать невозможно, — добавил он. — От некоторых вещей.

— Измаил, — наполовину вопросительно, наполовину утвердительно произнес, обращаясь к нему, Андрей.

— Зовите меня так, если вам от этого легче, — отвечал старик с нехарактерной для себя вежливостью: даже на «вы» перешел. — Свое настоящее имя я забыл за ненадобностью. Ведь имя — это признак личности… что-то индивидуальное. То, что принадлежит именно тебе. Но какой от него толк, если ты сам себе не принадлежишь?

С этими словами он отступил по мосткам обратно в город, сделав затем приглашающий жест. Поняв, кому этот жест адресован, Кожин последовал за стариком. Признавая про себя, что альтернатива еще хуже — стоя возле ржавеющего коптера ловить уж точно было нечего.

— Ты… вы теперь говорите по-другому, — обратился Андрей к Измаилу, догнав его и идя рядом. — Почти как нормальный человек.

— Скорее, это вы теперь… на одной волне со мной, — Измаил мягко улыбнулся, и лицо его, утратив прежнее безумное выражение, сделалось добродушным, как у любящего дедушки, к которому приехал внук. — Все равно, как если бы мы прежде разговаривали на разных языках и не понимали друг друга. Тогда бы мои слова тоже звучали для вас невнятной тарабарщиной. Но потом вы бы выучили этот язык, и поняли: не тарабарщина это, а нормальная человеческая речь. Только… другая.

Кожин устало вздохнул.

— Ну… раз такое дело, — сказал он затем, — может, объясните тогда, что происходит? Только… без жутких пророчеств, пожалуйста… мне и так тошно. Как кошмарный сон какой-то. Этот городок как будто живой… и забавляется со мною, морочит, пугает. А вы, вроде, больше понимаете, что тут к чему.

— Последнего отрицать не стану, — старик кивнул эдак величаво и снисходительно, что больше бы подошло какому-нибудь монарху или дворянину старых времен, но уж никак не вязалось с его бомжеватым обликом. — Вот только назвать состояние Гродницы «жизнью» у меня, пожалуй, не повернется язык. Это, скорее, существование, причем донельзя извращенное. Как у вируса… вот, пожалуй, наиболее подходящее сравнение. Что до «морока» и «кошмарного сна», то здесь вы вообще попали пальцем в небо.

— Поясните-ка, — не понял Андрей.

— Любой сон, даже кошмарный, рано или поздно заканчивается, — начал Измаил, — любой морок рассеивается. И если исходить из этих признаков, присущих любой грезе, то сном или мороком как раз можно назвать жизнь планеты Земля после Европейской войны. А явь — она выглядит так.

С этими словами он обвел рукой пространство вокруг себя. Указывая то на безлюдные дома, то на ржавые автомобили, то на мертвые засохшие деревья.

— Пятьдесят лет, — возражающим тоном напомнил Кожин, считая именно эту цифру доводом против последнего заявления. — С тех пор прошло примерно пятьдесят лет… нехилый сон, я вам скажу.

— По меркам вселенной — мелочь, — отмахнулся старик. — А тогда, в войну… применив то оружие — жуткое, страшное — люди что-то нарушили именно во вселенском механизме. Я так предполагаю. Или повреждение случилось от того вала ужаса… и других отрицательных эмоций, который напоследок выплеснули жертвы гравитационной атаки. Вряд ли станете отрицать, что чувства способны влиять на физическую реальность. Сами, небось, помните случаи, когда не в духе, и все валится из рук. Даже техника не работает, как надо.

Андрей молча кивнул, соглашаясь, а Измаил продолжал:

— Так или иначе, но после этого сама реальность стала подобна кораблю, получившему пробоину. Даже с дырявым корпусом корабль какое-то время удержится на воде… опять-таки недолго. Сможет даже немножко проплыть. Но рано или поздно пойдет ко дну. А как выглядит дно — сегодня вы имели возможность это узнать.

На секунду остановившись, он огляделся, словно лишний раз желал убедиться: ничего вокруг не изменилось. Царит все та же серость и безмолвие.

— Так же машина с заглохшим двигателем немножко проезжает, — затем продолжил Измаил. — По инерции. Но потом все равно останавливается.

— А человек, даже смертельно раненый, умирает не сразу, — уловил аналогию Андрей, — способен двигаться, дышать… хоть и теряя силы. Еще я читал о древнескандинавских воинах… их называли берсерками. Так они, даже тяжелораненые, продолжали сражаться. Вроде грибы специальные… наркотические для этого ели.

— Но смерть, в конце концов, приходила и к ним, — изрек в ответ старик.

А затем, немного помолчав, добавил:

— Как вариант, создатели гравитационного оружия сумели прыгнуть выше головы. Их творение превзошло самые смелые ожидания, породив… что-то вроде новой вселенной — не параллельной, ибо параллели не пересекаются. Скорее, соседней… сопряженной. Этакий слепок с нашей вселенной, но ущербный, нежизнеспособный. Навечно пребывающий в состоянии хаоса, распада и разрушения… а главное — разрушающий и разлагающий все, до чего способен дотянуться.