Пеших беглецов в дубравах не стали и искать. Оставив своих пешцев отдыхать в захваченном стане, Ардагаст с конницей отправился преследовать остальных бежавших. Росы скакали обоими берегами Золотой Липы. Но на берегу широкого Днестра увидели лишь костёр из брошенных колесниц. От живших здесь даков узнали, что не только языги, но и бастарны переправились вплавь, боясь не успеть построить плоты. Но больше всего запомнилось дакам чёрное, круглое, лохматое тело, катившееся впереди всех, переплывшее Днестр и унёсшееся дальше. Немногие сумели разглядеть в нём жуткую человеческую голову. Запомнили ещё, что беглецы подались на восток, а один отряд, где все были в чёрных плащах друидов, — на юг.

Указав рукой на качавшиеся на воде рогатые шлемы, пожилой дак насмешливо сказал:

   — Так спешили, что и Марики не побоялись. Вот она с подругами их к себе и утащила.

   — Марика — это русалка? — спросил царь.

   — Лет семь назад она была первой красавицей в нашем селе. Не только наши парни — и дружинники на неё заглядывались. А она полюбила Яська-словенина, царского раба. Тот, правда, и сам был красив — чернявый, как мы, даки, и силён на редкость. В царском доме работал — вот он, на холме, победнее Оленьего дома, конечно. То ли впрямь она ему сказала, то ли придумал кто: «Пойду, мол, и в рабыни, лишь бы с тобой быть». А только донесли об этом Церноригу, когда он с дружиной в доме пировал. Царь велел их обоих привести и говорит: «Проверю, годишься ли ты, дакийка, в царские рабыни. Жди меня в спальне. Если сгодишься — хоть завтра позволю моему рабу взять тебя». А дружина с гостями табуном ржут. Ясько в лице переменился, толкнул Марику за дверь: «Беги!» А сам встал в дверях, сорвал со стены боевой топор: «Выходи со мной биться, царь! Эта рабыня дорого стоит — мою жизнь или твою!» Царь остановил дружинников, встал и пошёл на раба с мечом. Сам и ниже, и слабее Яська, и под хмельком уж сильно — а выбил у него топор из рук с трёх ударов и мечом по голове оглушил. А за Марикой гонялся с дружинниками по днестровским камышам, как за дичью. И кричал: «Выходи, твой Ясько дёшево продал тебя — за четыре удара!» Так он её и не поймал, и живой её с тех пор никто не видел. А вот мёртвой — многие. Она теперь среди русалок первая. Потому и боятся здесь царские дружинники купаться и переправляться тоже: кого-кого, а их непременно русалки топят.

   — А что же Ясько?

   — Пропал. Одни говорят — утопился, другие — повесился, третьи вроде видели его в лесах за Днестром, оборванного, заросшего, будто лесной дух.

   — Попадётся мне этот Цернориг — приведу его сюда и самого к русалкам отправлю. Даждьбог свидетель! — простёр руку к спавшему за Днестром солнцу Ардагаст.

После недолгого привала конница росов переправилась через Днестр. Хор-алдара с большей её частью царь послал на восток, вслед за беглецами. Ратшу с сильным отрядом — на запад, освобождать невольников в Калуше. Сам же с дружиной, русальцами, нурами-волколаками и волхвами поскакал на юг. Голова Балора! Этот сеющий смерть труп нужно было догнать и уничтожить, пока им снова кто-нибудь не овладел на погибель остальным людям.

За Днестром леса были гуще, а сёла попадались реже, чем к северу от него. От недоверчивых, напуганных небывалой войной лесовиков трудно было допытаться, куда же подались чёрные всадники и живая-мёртвая голова. Тогда царь пустил вперёд Волха и его оборотней. Трупный запах головы Балора держался долго. Волколаки рассыпались широкой цепью, и вскоре торжествующий вой известил о том, что след взят. Самым удачливым, однако, оказался не оборотень, а настоящий волк — Серячок. Началась охота живых за мёртвым.

След вывел к селу Толковины, где купцы из-за Карпат обычно нанимали проводников и переводчиков. Местный жрец Рода сказал Святомыслу, что сегодня друиды, окружив что-то похожее на голову жуткого идола, не то молились ей, не то заклинали на разные лады. Был среди них и царь друидов в своей бронзовой короне.

Солнце клонилось к западу, к предгорьям Карпат, и вслед ему скакал отряд царя. Приходилось спешить. Удалось ли друидам снова подчинить себе голову, и насколько? Не ждёт ли росов в какой-нибудь дубраве смертоносный взгляд? Добравшись до села Тисменица, росы увидели на его месте пепелище. То ли встретили здешние словене друидов рогатинами, то ли захотели колдуны на них попробовать: не ослабел ли взгляд великана после схватки с Солнцем? Огонь действительно был не столь уж силён: многие трупы едва обуглились. Наблюдательный глаз Вышаты заметил в траве несколько изломанных толстых рогулек из дерева. Как видно, чтобы поднимать веко Балору, годились только железные вилы, да и непростые.

За селом несла тёмные воды река Ворона. А за ней духовный взор Вышаты разглядел среди лесистых холмов всадников в чёрных плащах. Они уходили вверх по реке, а вместе с ними катился большой тёмный предмет. Росы преодолели реку — неширокую, но с трудным для переправы илистым дном. Теперь врагов можно было преследовать на слух, и волколаки, снова приняв человеческий облик, вскочили на коней.

Последним скакал Хилиарх. Ему сегодня решительно не везло. Сначала, ещё на Золотой Липе, выпили с Шишком дакийского вина — превосходного на вкус, но очень уж крепкого. Лешему хоть бы что, а эллин еле в седле держался, хотя, казалось бы, привык среди скифов к неразбавленному вину. На переправе его едва не утащил на дно водяной, имевший особый нюх на пьяных, ибо сам, как и весь его род, любил хмельное. К счастью, оказавшийся рядом Неждан послал речного хозяина на дно и ещё глубже и дальше. Теперь, на Вороне, грек снова упал в воду на мелком, перемазался в иле, а сухой одежды уже не было. Хмель от двойного купания и скачки прошёл, но голова сильно болела, и эллин предавался на скаку размышлениям о пагубности ненасытной погони за подвигами, в чём упрекали даже великого Александра столь мудрые авторы, как Каллисфен, Клитарх Александрийский и даже тот, кто сочинил под именем Каллисфена несусветные басни о покорителе Азии...

Вдруг на глаза Хилиарху попалась небольшая уютная долина. У ручья паслись овцы, и пастушка-словенка, здоровая, привлекательная на вид, сидела на камне и пряла шерсть. Пышные рыжие волосы выбивались из-под платка. Грек остановил коня, поздоровался по-венедски и хотел попросить овечьего молока. Но тут из-за деревьев выскочил волк. Овцы испуганно сбились в кучу, но зверь бросился не к ним, а к женщине, злобно зарычал, залаял. Она в страхе сжалась, завизжала:

   — Защити, росский воин!

Хилиарх взялся за меч, но вдруг узнал Серячка. Тот ни на кого зря не бросался и стад не трогал. А женщина вела себя как-то странно, старательно прикрывая подолом камень, на котором сидела. А из-под подола выбивалось что-то, похожее на волосатую кошму.

   — Кто ты такая? А ну встань!

Женщина завизжала ещё громче. Хилиарх бесцеремонно сгрёб её рукой за волосы, отшвырнул... Вместо камня лежала голова Балора, и лохматое веко её подрагивало. А над долиной уже разносился голос лешего:

   — Ах ты, ведьма рыжая! Думала, мы тебя одетую не узнаем?

Нерада сбросила платок, взвихрила руками рыжую гриву:

   — Да, я ведьма! Поезжайте прочь и забудьте, что видели, не то в камень вас обращу, а собачонка вашего — в крысу!

Не дожидаясь, пока из него сделают крысу, Серячок молнией бросился на ведьму, сомкнул на горле челюсти. Хилиарх выхватил меч, но удара уже не понадобилось. А голова Балора подскочила и покатилась вниз по долине.

   — Куда? — взревел Шишок, бросился следом, догнал, облапил и упал, едва удерживая рвущуюся из рук голову.

Подоспевший волк вцепился в густые космы чудовища.

   — Эй, росы, сюда! Поймали, что ловили! — заорал лесовик во всё лешачье горло.

Хилиарх подбежал, поднял меч, но, взглянув на свой короткий римский клинок и на морщинистую кожу века, передумал. Кожа наверняка не хуже носорожьей, да и черепные кости... Вспомнив «Одиссею», эллин поднял обломанный ствол осины и немного затесал его мечом.

   — Э, нет, гречин, колом лучше я, а ты пока держи!