— Даю слово, — произнесла Лошадь высокомерно. Я посмотрел на ее лицо, хорошо и ярко освещенное солнцем, на вздрагивающие нервные ноздри, на глаза, чересчур открыто глядевшие на меня, и еще раз уверился, что она врет. Но ни спорить с нею, ни доказывать и убеждать не хотелось. К чему?

Мне казалось, я безошибочно прочитал ее мысли. Она обижена на отца за мать, за то, что тот ушел от них, за то, что редко приходит, а на самом деле она любит его и он наверняка ей не безразличен…

— Да, — сказал я, — мой старик мировой, на все сто.

— Значит, тебе больше повезло, чем мне, — сказала Лошадь.

Она кинула в рот крупную ягоду, похожую на виноградину «шашла».

— Мне твой бабкин нравится, по-моему, ничего старушка.

— Еще как ничего! — сказал я. — Главное — все понимает.

Я помолчал немного и сказал:

— Правда, на редкость наивна, просто до смешного, сплошной девятнадцатый век.

— Ну да, — удивилась Лошадь. — Неужели? Чем же?

— Верит всему, что бы ни услышала от меня.

— Выходит, верит тебе?

— Да, именно мне.

— Чем же это так уж плохо? — спросила Лошадь.

— Да нет, не плохо, — сказал я. — Немножко смешно.

— А мне нравится, — сказала Лошадь. — Я бы, например, хотела бы, чтобы мама верила мне.

— А она что, не верит?

— Не всегда.

— А бабкин верит мне, по-моему, всегда. Ей ужасно охота видеть во мне маленького дурачка, она, наверное, и представить себе не может, что я в общем-то уже взрослый мужик!

Лошадь повела на меня своими большими темно-карими глазами.

— Они любят нас видеть маленькими, по их, нам не надо расти, а надо навсегда оставаться малышами.

— Это верно, — сказал я. — Я это уже давно знаю, а потому иногда подыгрываю…

— Как подыгрываешь? — удивилась Лошадь.

— Придуриваюсь малость, будто я в самом деле маленький…

— Смотри, не выграйся. Говорят, симулянты иной раз так выгрываются, что на самом деле заболевают.

— Со мной такого не случится, — заверил я Лошадь. — Но поглядела бы ты, как я играю! Сам Смоктуновский позавидовал бы!

— Ну уж ты скажешь! — усомнилась Лошадь.

— Честное слово, — сказал я. — Как-то я ночевал у бабкина, и, помню, вечером, когда стемнело, я нацепил на дерево, которое росло во дворе, бумажки с желаниями.

— Какие бумажки? Что за желания? — удивилась Лошадь.

— Это такие особые папильотки…

— Папильотки? — Лошадь засмеялась. — Что это такое?

— Тогда надо рассказывать все с самого начала.

— Ну и расскажи, у нас же есть время.

— Времени у нас не так уж много, — оспорил я Лошадь, но все-таки стал последовательно, не пропуская ничего, рассказывать, как все было. Как мы с бабкиным видели по телеку «Баварские сказки» и как там один парень вешал на ветви дерева бумажки с желаниями, а по ночам гномы выполняли его желания, так что утром этот парень был ублаготворен на все сто.

Лошадь произнесла мечтательно:

— Хорошо бы заиметь таких вот гномов!

— Что бы ты хотела такое придумать? — спросил я.

— Уж чего-нибудь да придумала бы, не беспокойся!

— Я и не беспокоюсь, я знаю, ты себя в обиду не дашь!

— А кто даст? — спросила Лошадь, и я не мог не признать хотя бы мысленно ее правоту.

— А что же ты написал на бумажках? — спросила она.

— Я долго думал, чего бы мне хотелось, и все никак не мог придумать. Нет у меня особо страстных желаний.

— У меня, пожалуй, тоже нет, — подумав, сказала Лошадь. — Когда я была маленькой, я хотела, чтобы у меня была кукла, которая сама ходила бы гулять, вот так вот шла бы со мною рядом и шагала в ногу. А теперь даже и не знаю, чего бы мне особенно хотелось…

Она оборвала себя, словно бы решая, сказать или нет. Потом сказала:

— Хорошо, если бы мы все вместе стали жить, так, как все люди…

«Вот оно, — подумал я, — прорвало наконец…»

Ведь Лошадь не раз уверяла меня, что отец, который ушел от них, ей до лампочки, что ей решительно все равно, есть он или нет. А я не верил ей, и правильно, что не верил. Потому что я знал, это все не так, далеко не так. И тут я спросил сам себя о том, о чем старался не думать и не спрашивать…

Да, что правда, то правда, я тоже хотел бы, чтобы мы жили все вместе, одной семьей, так, как все остальные люди…

— Но ты же знаешь, что у меня то же самое, что и у тебя, — сказал я. — У нас тоже не так, как у всех остальных людей…

— И что же? — спросила Лошадь.

Я ответил как можно более беспечно, почти весело:

— Ну и ничего. Жить можно…

Она пристально посмотрела на меня.

«Не верит, — подумал я. — Сейчас спросит что-нибудь такое ехидное…»

Но она спросила меня совсем о другом:

— Ты так и не сказал, что же ты написал на бумажках?

— Хочу гоночный велосипед.

— А ты его в самом деле хочешь?

— Как тебе сказать, конечно, не против, но чтобы я спал и видел этот самый велосипед, так это — простите-подвиньтесь. Могу и без него прожить. Потом еще написал: «Хочу поехать в Австралию или на Азорские острова», и еще: «Хочу живого дельфина».

— А ты все это написал понарошку или тебе этого в самом деле хочется? — спросила Лошадь.

— Ну и приставучая же ты! — не выдержал я. — Я же уже ответил, что не против, но и не до зарезу. Нет дельфина, например, ладно, обойдусь без него, уж как-нибудь…

— А я бы хотела живого дельфина, — сказала Лошадь. — И чтобы он жил в ванной, под боком.

— В ванной? Тогда ты бы не смогла мыться.

— Ну что ж, я бы ходила в баню. Мама рассказывала, что когда-то, когда она была такая, как я, у них не было ванной и она ходила в баню.

— Ну и что с того? — спросил я.

— Ну и ничего, — сказала Лошадь. — Моя мама не хуже, а даже, наоборот, лучше очень и очень многих…

— Бабкин тоже ходила в баню, — сказал я, — в Сандуны, и старик тоже иногда ездит туда специально париться.

— Кто? — спросила Лошадь.

— Старик, в общем, мой папа.

— Понятно, — сказала Лошадь.

— А бабкин поверила мне, что я вправду хочу гоночный велосипед.

— И что же?

— Она боится, что начну ездить на таком велосипеде.

— Почему боится?

— Наверное, не хочет, чтобы я разбился. Ей всегда кажется, что я могу разбиться, утонуть, попасть под машину, сломать ногу или еще что-нибудь в этом роде.

— И моя мама не лучше, — сказала Лошадь. — Все они, наверное, такие: если я прихожу из школы минут на двадцать позднее, она просто с ума сходит, звонит дежурному по городу или в бюро несчастных случаев.

— А в кинотеатр «Россия» она не звонит? — спросил я.

Лошадь не успела ответить, потому что вошла Мурзилка, ее младшая сестра, существо бесцеремонное, предельно избалованное и, на мой взгляд, глупое донельзя.

— Вот какие, — немедленно захныкала Мурзилка, — без меня весь крыжовник слопали…

— Не реви, тебе тоже оставили, — сказала Лошадь.

Я недолюбливаю Мурзилку и вообще подобные разговоры не переношу, поэтому я сделал вид, что в упор не вижу Мурзилку, поднялся и кивнул Лошади.

— До завтрева…

— До завтрева, — ответила Лошадь.

Не доходя до моего дома, я увидел старика. Он прохаживался по тротуару, поглядывая по сторонам.

Я подбежал к нему.

— Привет, па!

— Привет, — сказал он. — Я тут был неподалеку, на Стромынке, звонил тебе, но никто не ответил.

Нет, он не притворялся. Я видел, что он радуется, увидев меня.

— У тебя все в порядке? — спросил он.

— Все нормально, — ответил я. — Идем к нам, да?

Я спросил и испугался. Вдруг мама дома, к чему же им в таком случае встречаться? И еще я испугался, вдруг он поймет, что я боюсь за него.

— Давай походим немного по улице, — сказал он.

— Давай, — согласился я.

Он спросил:

— А ты, часом, не хочешь кушать?

— Кушать — нет, — ответил я. — А вот что касается мороженого…

На соседней улице находилась стекляшка, в которой помещалось кафе-мороженое, мы со стариком не раз уже бывали там. В этом кафе было тихо, прохладно и почти всегда пустынно. Должно быть, план там горел синим пламенем, но ведь давно уже известно: что хорошо одним, то не годится для других, мне эта пустынность была как нельзя больше по душе, особенно сегодня.

Мы сели за наш любимый столик возле окна, старик заказал для меня две порции фруктового мороженого — клубничного, вишневого, абрикосового, кроме того, еще пломбир крем-брюле. А себе рюмку коньяка и пачку печенья.

Я лениво ковырял ложечкой ледяные сладкие шарики и думал, о чем старик хочет говорить со мной. Может, скажет:

— Поскольку ты мне не сын, а я тебе не отец, мы больше никогда не будем видеться…

Или так скажет:

— Не верю, что ты мне не сын. Этого не может быть…

Старик отпил из рюмки коньяк.

— Я уезжаю на несколько дней в Пермь, — сказал он. — А может быть, задержусь там еще немного…

— На сколько? — спросил я.

— На неделю, не больше.

Я спросил:

— Как ты вообще?

— Вообще ничего, — ответил он.

Вспоминая потом об этой встрече, я снова удивлялся самому себе: почему это я опять сказал ему: «Идем к нам?» Ведь я боялся, очень боялся слов, которые он мог бы сказать мне. Или я хотел ускорить этот страшный момент?

— Да нет, ни к чему, — ответил старик. — Не стоит.

Я заставил себя очень ясно и открыто посмотреть на него.

— Почему не стоит?

— Мы с мамой немного повздорили.

Он улыбнулся.

— Знаешь, эти женщины, от них всегда можно ждать чего-нибудь самого неожиданного…

Он и раньше обращался со мной как равный и теперь тоже говорил как мужчина с мужчиной, и это, само собой, не могло не нравиться мне.

У него были, как мне показалось, спокойные глаза, даже, может быть, чересчур спокойные. Каждая черта лица мне была хорошо знакома, изучена до конца: и высокие скулы, и седина на висках, и острые, слегка просвечивающие на свету розовые уши.

Очень захотелось посмотреться в зеркало, проверить, похож ли я на него. Мне всегда казалось, что мы схожи с ним. У меня глаза другого цвета, но разрез у нас одинаковый, широкий, и над верхней губой у меня тоже, как и у него, ложбинка, а волосы совершенно одинаковые, что у него, что у меня, гладкие. Правда, он много темней, чем я, ну и что с того? Бабкин утверждает, что в молодости у него были совершенно светлые волосы, даже еще светлее, чем у меня сейчас. А с годами они все больше темнели, и, наверное, я тоже со временем стану темноволосым.

И все-таки, неужели мама сказала правду? Неужели? Если бы меня спросили, я бы сказал, что не хочу другого отца, что мне никто не нужен, кроме моего старика! Мой старик самый лучший, главное — умный и все понимает. Живи мы с ним вдвоем, без мамы, мы бы наверняка превосходно ужились друг с другом. Конечно, я люблю маму. Она хороший человек, хотя чересчур нервный. С ней все-таки трудно, а со стариком легко. И с бабкиным, в сущности, нетрудно. Она сговорчива и покладиста и, несмотря на свою наивность, обладает чувством юмора, которого мама, к сожалению, начисто лишена.