Как говорится, хоть стой, хоть падай…

Почему я женился на Нате? Моя мать спросила меня, я ответил:

— С нею сравнительно легко…

Мать сказала:

— Так не говорят, когда любят.

Я ответил, что она живет устаревшими категориями, что есть множество великолепных вещей, кроме любви и счастья, которые украшают жизнь, делают ее вполне приемлемой.

И когда имеется налицо умение приспосабливаться, так называемая совместимость, то это, право же, не хуже пылкой любви. Даже я бы так сказал:

— Чем более пылкой была любовь, тем скорее она гаснет, а совместимость, приспосабливаемость друг к другу остаются порой надолго.

У Наты, как мне думается, только один недостаток: она считает, что все вокруг пламенно и страстно влюблены в нее. Поначалу меня это смешило, даже немного трогало, потом стало раздражать. Быть до такой степени упоенной собой, покоряющей всех, кто бы ни встретился ей на пути…

Но ничего не поделаешь, она вполне серьезно считает себя неотразимой.

Это свойство значительно облегчает ей жизнь, но является несносным для меня. Впрочем, при всем при том Ната человек и в самом деле легкий, незлой, к тому же хорошая хозяйка. Чего же еще требовалось от жены?..

Ловлю себя на том, что невольно подсмеиваюсь над самим собой: было время, когда я страстно влюбился, без мыслей, без рассуждений. Прошли годы, и пылкую любовь заменили трезвые, рациональные рассуждения.

Странно это все, до того странно…

Юрка знает, что я женился. Однако, тактичный от природы, он не выкажет своих личных чувств, даже познакомившись с Натой, он будет корректен и сдержан. Ната тоже, наверное, останется верна привычному своему добродушию, и все пройдет, как говорится, на высшем уровне.

Я уехал в Пермь на другой день после встречи с Юркой.

Самолет уходил очень рано, перед тем как сесть в самолет, я позвонил Юрке, он собирался в школу.

— Откуда ты, па? — закричал Юрка. — Неужели уже добрался до Перми?

— Еще нет, — ответил я. — Говорю с аэродрома.

— Из Домодедова? — спросил он.

— Так точно.

— Па, — сказал Юрка, — когда приедешь, поедем вместе в Домодедово, я ведь никогда еще не видел этого аэродрома…

— Поедем, — сказал я.

— Ну, счастливого пути, — сказал Юрка. — Мне пора…

— Счастливо, — ответил я и повесил трубку. И подумал:

«Интересно, была ли Мила дома? Да, наверное, была, она уходит позднее Юрки, значит, она слышала наш разговор. Ну и пускай. Пусть знает, что я не откажусь от него. Ни за что и никогда не откажусь…»

Я позвонил ему из Перми, как мы и договорились, спустя четыре дня, в три часа. Он сразу же ответил.

— Я знал, что это ты…

Голос Юрки словно бы коснулся самого моего сердца. Мальчик мой, он ждал, что я позвоню…

— Как ты? — спросил я.

— Все нормально. Когда приедешь?

— Еще точно не знаю. Постараюсь поскорее.

— Я получил по математике «пять», — сказал Юрка. — Первая пятерка за весь год!

— Хорошо бы, если бы и не последняя, — сказал я.

Он согласился со мной:

— Конечно, хорошо.

Он замолчал. Я позвал его:

— Алло, ты где, Юра?

— Я здесь, — чуть помедлив, ответил он.

— Мне показалось, что ты куда-то пропал.

Он спросил, как мне показалось, с некоторым не присущим ему вызовом:

— Ты доволен, что я получил по математике пятерку?

Мне показалось, что он с каким-то особенным интересом ждет моего ответа.

— Конечно, доволен, — ответил я. — Ты еще можешь сомневаться?

— Нет, я тоже думаю, что ты доволен, — сказал Юрка и снова спросил: — Скоро приедешь?

— Скоро. Ты один дома?

Я спросил и тут же глянул на часы, нет, вроде бы Миле еще рано быть дома…

— Мама только что пришла, — сказал Юрка. — Ей надо ехать в управление, и она приехала домой переодеться…

Он понизил голос, сказал совершенно так, как иной раз говорил я:

— Ты же знаешь, эти женщины, вечно им надо причепуриться, куда бы они ни шли — в булочную, в баню или на работу!

— Это точно, — согласился я. — Верно подмечено. Передай привет маме.

— Непременно, — пообещал Юрка. — У тебя как, монеты еще не кончились?

— На исходе, — ответил я.

— Надо было взять у меня тогда два пятиалтынных, — сказал он. — Хватило бы еще на минуту…

По его голосу я понял, что он улыбается.

— Хотя, с другой стороны, — продолжал он, — что можно сказать за минуту?

— Очень многое, — промолвил я. — Разве не так?

— Приезжай поскорее, — сказал Юрка. — Слышишь?

— Слышу, — ответил я. — Постараюсь выполнить твое желание. Я скучаю по тебе.

Он сказал:

— Я тоже.

И тут наш разговор мгновенно окончился, монет у меня больше не было, и я даже не успел спросить, слышит ли Мила, что мы говорим; впрочем, нет, я бы не стал спрашивать о ней.

Я вышел из здания телеграфа. Было дождливо, пасмурно, но в душе у меня жила радость: он ждет меня. Скучает по мне. Вот так вот сам и признался, я его ни о чем не спрашивал, не тянул из него какие бы то ни было слова.

Он два раза спросил, когда я приеду, и сказал: «Приезжай скорее».

И, когда я сказал, что скучаю по нему, он ответил: «Я тоже».

Вот так. Я знаю его с первого дня. Знаю, как мне думается, все или почти все о нем. Он не любит кривить душой, лгать, притворяться. Не любит и не умеет. Стало быть, то, что он сказал, — чистая правда.

Интересно, подумал я, раз Мила дома, она, выходит, слышала наш разговор? Как она отнеслась к нему? Хватило ли у нее ума не вмешиваться, потому что поняла, что Юрка был и останется моим сыном, что бы она ни говорила…

Проехал мимо автобус, обдав меня брызгами воды.

Юрка сказал бы: «Словно кит выбросил фонтанчик…»

Почему это так получается, что бы я ни видел, о чем бы ни думал, все мои мысли прежде всего связаны с ним, только с ним…

Сумской, мамин друг, сказал мне однажды:

— В тебе, Игорь, сильно развито материнское начало…

Я неподдельно удивился:

— Материнское? Наверно, вы хотели сказать — отцовское?

— Я сказал то, что хотел сказать, — ответил он. — Именно материнское, признаться, мне это представляется несколько необычным для нормального современного мужчины. Ведь не будем скрывать друг от друга, для тебя самый дорогой на свете человек — твой сын. Верно?

— Верно, — ответил я.

Я подходил к моей гостинице, и вдруг внезапная мысль поразила меня: почему Юрка спросил, доволен ли я, что он получил по математике пятерку?

Неужели он что-то заподозрил? Или Мила ни с того ни с сего решилась рассказать ему? Или он где-то что-то услышал?

Я тут же оспорил самого себя. В самом деле, скоро и вправду стану полным психом, стараюсь видеть черные пятна на светлом небосводе. Он спросил меня просто потому, что, наверное, ему показалось, я не так радостно реагировал на эту самую пятерку. Вот и все, и ничего больше. Ровным счетом ничего…

Я прилетел в Москву в пятницу вечером. Днем я позвонил Нате на работу, предупредил, что я приезжаю.

— А я без тебя сделала ремонт, — весело проговорила Ната в трубку. — Нашла мастера, и он провернул весь ремонт за неделю. Похвали меня, слышишь?

— Молодчина, — сказал я, подумав при этом: «Сейчас скажет, что этот мастер влюбился в нее, а потому и постарался сделать ремонт побыстрее и получше…»

— Пироги утром тебе поджарила во фритюре, твои любимые, с картошкой и с луком, — сказала Ната. — Глинтвейн сделала, как ты любишь, с изюмом, с пряностями и с лимонной цедрой…

— Молодчина, — одобрил я ее еще раз.

Сидя в самолете, глядя в окно на курчавые белые облака, похожие на взбитые сливки, я думал о том, что, кажется, с Натой мне повезло, добродушна, превосходная хозяйка, по-моему, любит меня, мне с ней легко, необременительно, чего еще желать можно?

Так думал я, а потом мне вспомнились мамины слова:

— Когда любят, так не говорят…

Что ж, я не спорю, может быть, так оно и есть. Когда-то я любил, да, любил по-настоящему, так, как, наверное, уже никогда любить не буду. Зато теперь мне спокойно и уютно, словно в дождь под надежной крышей, возле теплой печки.

И Нате хорошо, не сомневаюсь. Одним словом, как я уже говорил как-то, кроме любви и счастья, есть на свете множество вещей, способных украсить жизнь. В общем, и так жить можно. Совсем даже неплохо…

Комната поразила меня блеском свежепобеленного потолка, нарядными обоями, блистающим, покрытым лаком паркетом. На столе в голубой миске лежали большие, упоительно пахнувшие жареные пирожки с картошкой и с луком, в хрустальном графине искрился темно-рубиновый глинтвейн.

— Как? — спросила меня Ната, обводя вокруг себя рукой. — Хорош ремонтик?

— Очень хорош, — искренне ответил я. — Только знаешь что…

— Что? — испуганно спросила она. — Тебе не нравятся обои? Да? Я боялась, что они покажутся тебе чересчур вызывающими.

— Да нет, обои прекрасные, — успокоил я Нату. — Просто я хотел сказать, что, может быть, и не к чему было затевать весь этот сыр-бор, ведь в новом году нам должны дать новую и, заметь, отдельную квартиру.

Ната махнула рукой.

— Пока дадут, сколько воды утечет…

— Мне обещали твердо, — сказал я.

— Ничего, пусть хотя бы несколько месяцев будем жить не в грязи и запущенности, а в чистоте и блеске, — сказала Ната.

— Откуда ты деньги взяла на ремонт? — спросил я. — Должно быть, вся эта красота совсем не дешево стоит.

Ната улыбнулась.

— Представь, я очаровала заведующего ремонтной мастерской, и он сделал смету, самую что ни на есть дешевую. Он так и сказал:

— Только для вас стараюсь, для одной лишь вас…

Ната оставалась верна себе. Но на этот раз ее невинное, в сущности, хвастовство не раздражало меня, и я даже не воспользовался возможностью малость поехидничать над нею и над ее непобедимыми чарами.

Все-таки она старалась для меня, и я не мог не оценить ее стараний. Даже если бы и хотел, все равно не мог бы…

И еще я подумал, что мама наверняка сказала бы:

— Когда любят, то думают иначе…

…Этот день я, наверное, никогда не забуду. Должно быть, до конца дней буду помнить все-все — и дождливый рассвет за окном, и быстрые тучи, бежавшие по небу, и запах кофе, который варила Ната, и телефонный звонок в коридоре.

— Кто там надрывается изо всех сил? — сказала Ната, внеся в комнату тарелку с аппетитно поджаренными гренками. — Наверно, к Тусе…