— Как же так можно? Какой же Тезей плохой! Ведь он же договорился с отцом, если все хорошо, светлый флаг на корабле, если же он погиб, то черный, траурный…

— Да, — сказал я. — Все было хорошо, а он позабыл сменить черный флаг на светлый. Старик увидел траурный флаг, решил, что сын погиб, и бросился в море…

Иринка сказала:

— Не пойму никак этого самого Тезея! Как же он мог после жить, если его отец погиб из-за него?!

Я не нашелся тогда ответить ей что-либо. Тезей и его отец представлялись ей реальными, живыми людьми, а я боялся нарушить непритворную детскую ее веру и не стал разубеждать ее. Пусть верит, что с того?

…И теперь, вспомнив о Тезее, об его отце и об Иринкиных словах, сказанных в то время, я невольно улыбнулся. Но она не улыбнулась в ответ. Она спросила строго:

— Дядя, почему ты читаешь?

— А разве нельзя? — спросил я.

— Нельзя, — сказала Иринка. — Ты не должен забывать, что у тебя глаукома, и надо беречь глаза поистине как зеницу ока. Понял?

— Понял, — ответил. — Даже, если хочешь, усек.

Но ни тени улыбки не мелькнуло на Иринкином лице.

— Наверно, опять позабыл пилокарпин в глаза накапать? — спросила она. — Ну что мне с тобой делать, дядя? Бить тебя, что ли? Батогами или березовыми розгами?

— Можешь бить, чем хочешь, — сказал я. — Но пилокарпин я закапал в глаза уже целых два раза. Сейчас закапаю в третий.

Иринка подождала, пока я закапал в глаза пилокарпин. Потом сказала:

— Ты знаешь, я сейчас от Пикаскина. У него горе.

— Что случилось?

— Тая бросила его.

— Почему? — спросил я.

— Целая история. Ее бывший муж разбился на машине и теперь лежит в больнице. Может быть, даже на всю жизнь останется инвалидом.

— Какой ужас, — сказал я, мне и в самом деле стало очень жаль этого, наверное, молодого, полного сил человека, которого ожидает столь страшное будущее.

— Да, ужас, — согласилась Иринка. — И Тая считает, что он не сумеет обойтись без нее. Они разошлись из-за того, что он изменял ей, но теперь она обо всем позабыла…

— Выходит, она его не переставала любить, — сказал я.

— Мне тоже так кажется, — сказала Иринка. — И пускай так оно и есть, но зачем же она сошлась с Мариком? Неужели она не понимала, что нельзя, невозможно играть чужой жизнью, в конце концов, это непростительно!

Глаза Иринки сверкнули, щеки покрылись гневным румянцем.

— Слушай, — начал я, — прошу тебя, девочка, поменьше влезай в чужие дела, будь малость хладнокровней, побудь хотя бы чуточку эгоисткой!

— Как Тезей? — спросила Иринка и сама же ответила: — Не сумею, дядя. По-моему, быть эгоистом и трудно и скучно. Все время, каждую минуту думать только лишь о себе, о своем здоровье, о своих ощущениях, о своем настроении, чтобы не поранить себя, не ущемить, не расстроить невзначай, вот ужас-то!

Я вздрогнул. Поразительная все-таки вещь — наследственные гены!

Когда-то почти те же самые слова произнес мой племянник, Иринкин отец, в то время он был даже немного моложе Иринки.

Она вдруг забеспокоилась.

— Дядя, что с тобой? Тебе нехорошо? Скажи, ты плохо себя чувствуешь?

— Нет, все нормально.

— Это я виновата, — горестно промолвила Иринка. — Одна я, ты, видно, беспокоился за меня и вот теперь реакция, а ведь при глаукоме вредно волноваться.

Я сказал намеренно грубо:

— Дело не во мне… А в тебе, и я боюсь за тебя. Как бы чего не вышло!

— Чего ты боишься? — удивилась она.

— Боюсь, что снова начнешь организовывать службу помощи.

— Какую службу? Какой помощи? — спросила Иринка.

— Неужели забыла? Голос друга, помощь по телефону и на дому, душевные излияния, скорбь и слова утешения, одним словом, как бы все не вернулось на круги своя!

Она поняла, сухо отрезала:

— Не бойся, ничего этого не будет.

— И ты не станешь успокаивать и утешать страждущего мужа?

Несколько мгновений она смотрела на меня, не говоря ни слова. Потом спросила:

— Зачем ты притворяешься, дядя? Ты же совсем не такой, каким хочешь казаться.

— И не думаю притворяться, — сказал я. — С чего это ты взяла?

Но она не стала меня слушать.

— Ты притворяешься злым, ироничным, насмешливым, язвительным и колючим, а на самом деле ты вовсе не такой, ты добрый, сочувственный, отзывчивый…

— В общем, многоуважаемый шкаф…

Я искренне засмеялся. Терпеть не могу всякого рода высокие эпитеты. И еще не люблю, когда меня превозносят. Вот уж поистине, ни к чему…

На этом наш диалог закончился, Иринка легла спать, я тоже последовал ее примеру.

Утром она убежала чуть свет, я еще спал. А вечером она сказала мне, что у нее назначена встреча с Таей, женой Марика.

Встретились они в Александровском саду, напротив Манежа.

Домой Иринка вернулась невеселая.

— Ничего не вышло, — сказала она мне. — Тая к нему никогда не вернется.

— Ты ему уже доложила? — спросил я.

— Еще не успела. Позвоню утром.

— Почему утром?

— Пусть хотя бы ночь поспит в надежде.

— Это он тебя просил поговорить с его женой или полностью твоя инициатива? — спросил я.

Она ответила не сразу.

— Все вместе. И он просил, и я хотела.

Мне подумалось: быть такой вот излишне альтруистичной просто-напросто вредно, ибо в этом случае пытаешься взвалить всю тяжесть на собственные плечи, а не делить ее поровну с кем-то…

Нет, — подумал я, — все-таки эгоистом быть здоровее и полезнее, что ли, чем такой вот, как моя Иринка…

Сердце мое больно сжалось. Девочка моя, зачем ты так нерасчетливо, безжалостно и бездумно растрачиваешь себя?

Честное слово, я бы дал отрубить любую свою руку, правую или левую, лишь бы помочь ей, облегчить ей жизнь, но, увы, разве она послушается меня? Разве согласится жить не по своему, особому, лишь для нее приемлемому закону?..

А она между тем, должно быть, и не подозревала, что я о ней думаю.

Она налила себе молока в стакан, отрезала горбушку черного хлеба, села рядом со мной, болтая ногами, пила молоко, откусывая от горбушки большие куски.

— А ты еще совсем маленькая, — сказал я.

Она кивнула.

— Верно, маленькая.

— А вернее, даже еще не произошла.

Иринка допила молоко, вытерла рот.

— Пусть так. Я не спорю, я на все согласна.

— Была бы не такая согласная, было бы куда лучше, — сказал я.

— Дядя, не ворчи!

Она прижалась щекой к моей щеке.

— Тебе не идет быть брюзгой, не твое амплуа.

— А кому же идет ворчать? — спросил я.

— Занудам. И вообще всяким злыдням, заедателям жизни. А тебе — ну, ни в какую!

Иринка вздохнула, моргая длинными ресницами.

— Чего вздыхаешь? — поинтересовался я.

— Жалко Пикаскина. До того жалко…

— Ты уверена, что его следует жалеть?

Внезапно Иринка рассердилась. Розовые щеки ее вспыхнули неровным румянцем.

— Скажи прямо, дядя, чем тебе Марик не нравится?

Мне стало жаль ее. Жаль потому, что я видел, она, бесспорно, влюблена в него. До сих пор. Хорошо, если это самое обычное, нередко встречающееся юношеское увлечение, а если любовь? Что тогда?

Впрочем, она права, что я имею против Марика? В конце концов, это же ее личное дело влюбляться и разлюблять, увлекаться и разочаровываться. Все это в порядке вещей. Все вполне закономерно.

Так думал я, не отвечая ей на ее вопросы. А она все ждала, что я отвечу. И я сказал:

— Ничего я против него не имею…

И она мгновенно успокоилась. Она привыкла с детства верить каждому моему слову.

Я знал, она жаждет рассказать мне все, как есть. Про этого своего Пикаскина. А я, разве я мог отказать ей в чем-то?

— Тая все мне сказала, всю правду, — начала Иринка. — Она сказала, что Марик очень хороший, таких, как он, следует любить, но она не может любить, потому что приговорена любить другого, своего мужа, она так и выразилась: «Я приговорена любить Валентина», и с этим ничего нельзя поделать, и она плакала, она говорила, что наверно, я ее осуждаю, а ей все равно…

— Это она тебе так сразу все и выложила? — спросил я.

— Да, сразу. Она все рассказала. Валентин — ее первый муж. Правда, они не были расписаны, но он был ее мужем, в конечном счете не все ли равно, есть штамп в паспорте или нет? Не правда ли?

Не дожидаясь моего ответа, Иринка продолжала дальше:

— Она узнала, что он попал в катастрофу. На его «Жигуль» налетел самосвал, машина разбита вдребезги. Тая сказала, что от машины осталась груда металла, но зато он, к счастью, остался жив. Правда, сильно покалечен, переломаны пять ребер, нога, рука сломана в двух местах, выбиты зубы, но, главное, жив! И будет жить! И она сказала мне, что любит своего мужа, всегда любила, не переставала любить его, он для нее самый главный человек в жизни…

Иринка оборвала себя. Подумала немного, как бы соображая, стоит ли говорить, и потом все же решила:

— Ну вот так, скажем, как для меня Пикаскин…

Слова ее как бы обожгли меня, хотя я и ожидал их, и все равно обожгли. Вот она и призналась сама, первая, что любит, да, любит этого своего Пикаскина.

Но, в сущности, я-то здесь при чем? Имею ли я право вмешиваться, навязывать ей свое мнение? И чем Пикаскин хуже того, другого, еще неведомого, кого ей было бы суждено полюбить?

Так думал я в те немногие секунды, когда она замолчала. Потом она снова заговорила:

— Тая сказала, что ее Валентин верен себе, такой лопух, можешь себе представить, со дня на день собирался застраховать свою машину и так и не застраховал…

— И теперь не получит ни копейки, — сказал я.

— Конечно, нет. Он несколько лет копил деньги на машину. Тая говорит, что машины у него больше не будет. И не надо, говорит Тая, она очень довольна, что не будет машины, потому что еще немного, и Валентин был бы убит на месте…

— Он в больнице? — спросил я.

— Да, еще бы, у Склифосовского. Тая считает, что ему придется пробыть там не меньше двух месяцев.

Я произнес не без ехидства:

— И она будет преданно ухаживать за ним, и забудет все его обиды, и снова между ними воцарится мир и благоденствие и все такое прочее?

Иринка не захотела принять моей иронии.

— Конечно, как же иначе, — сказала просто.

Всю следующую неделю Иринка являлась домой поздно. Я уже перестал ее ждать, я понимал, что служба помощи в разгаре, должно быть, приходится все время уговаривать, утешать Пикаскина, сулить ему златые горы и уверять, что все, все и еще раз все будет хорошо, прекрасно, упоительно…