5
…Над пустырем появились первые звезды. Они только-только вылупились, еще неяркие, словно бы заспанные, потом засияли одна за другой и осветили валявшиеся повсюду на земле железные баки, дырявые кастрюли, сетки кроватей, все эти приметы уже исчезнувшей жизни, которые казались особенно жалкими, беззащитными в чистом свете городских звезд.
Позади меня послышались шаги. Я обернулась. Кто-то пришел?
Нет, эти люди были мне незнакомы: высокий худой старик, одетый в драповое пальто, и женщина очень маленького роста, издали кажущаяся девочкой.
Он бережно вел ее под руку. Она шла, твердо ударяя о землю то одной, то другой ногой, словно стараясь глубже врезать каждый свой шаг.
Я разглядела ее: она была тоже немолода — мешки под глазами, отекшие щеки, нездоровая, желтоватая бледность лица…
Они остановились неподалеку от меня.
— Отдохни, — сказал он.
— Я не устала.
— Отдохни, детка, — повторил он.
Я перехватила его взгляд, заботливый, беспокойный и нежный.
— Тебе не холодно? — спросил он.
— Нет.
— По-моему, ты замерзла…
— Да что ты, совершенно тепло!
Они говорили, не замечая меня, словно были совсем одни.
— Отдохнула? — спросил он.
— Да, вполне.
— Все-таки постоим еще немного.
— Нет, нет, пойдем, я хочу ходить…
Он поправил шарфик, вылезший из-под ее воротника.
И они отправились дальше, и она по-прежнему твердо, очень четко ступала каждой ногой, словно проверяла ее прочность, а он старался примерить свои шаги к ее шагам.
Должно быть, это самое большое счастье, только оно дается далеко не всем: прожить вместе до старости и продолжать любить друг друга.
Как это говорил Витька?
«Они жили долго и умерли в один день…»
Мне вспомнились наши соседи со второго этажа — Нина Львовна и Сергей Павлович.
Вот была дружная пара, вторую такую не скоро отыщешь. Всегда и везде вместе, один без другого ни шагу; им было уже далеко за шестьдесят, а он для нее был Сереженькой, она же для него Ниночкой. Только так, не иначе.
Очень забавно говорили они друг с другом:
— Ниночка, дружок, ты забыла, ведь это было тогда, когда у нас кончился гипертонический криз.
— Что ты, Сереженька, не спорь со мной, все случилось значительно раньше, когда у нас был радикулит.
Это было трогательно, и чуточку смешно, и все-таки очень трогательно, хотя говорили они совершенно серьезно, ее гипертония и его радикулит были для них поистине семейными, общими болезнями.
Я часто думала: что-то будет, если один из них умрет?
Однажды я слышала — старик Карандеев с присущей ему грубой прямотой спросил Сергея Павловича:
— Вы смерти боитесь?
Старик Карандеев любил кокетничать со смертью, часто говорил о том, что ждет ее, избавительницу, каждый день, хотя стоило ему чихнуть три раза подряд — и он уже лез в кровать под одеяло.
— Нет, не боюсь, — сказал Сергей Павлович. — Смерть не самое страшное…
С легкой Витькиной руки их в доме прозвали «старосветские квартиросъемщики», они знали об этом и нисколько не обижались.
Им не довелось умереть в один день. Уже после войны Нина Львовна однажды не проснулась утром. Это была легкая смерть, как выразился все тот же старик Карандеев, кончина праведника, но Сергею Павловичу было от того не легче.
Растерянный, беспомощный, он бродил целыми днями то по двору, то по окрестным улицам и, когда встречал знакомых, начинал одно и то же:
— Почему она раньше, а не я? Как это так получилось?
Мы все жалели его и вспоминали Витьку, который когда-то очень любил их, хотя частенько посмеивался над ними.
Витька был смелый, мне кажется — он не боялся никого и ничего.
Помню, однажды, когда я еще училась в пятом классе, рано утром я проснулась от шума под моими окнами. Я быстро оделась, выбежала во двор.
Здоровенный мужчина, о таких говорят — косая сажень в плечах, мордастый, небритый, наотмашь бил Аську Щавелеву куда попало — по лицу, в грудь, по животу. Аська увертывалась от него, а он снова настигал ее и бил беспощадно, приговаривая:
— Вот тебе! Мало? На! Мне не жалко!
А в окнах стояли наши соседи, смотрели на них. Мне запомнилось лицо старика Карандеева, его безгубый рот растянулся в улыбке, брови дрожали от удовольствия.
И в этот момент во двор выскочил Витька. Он был в майке, в трусах, растрепанный, — видно, прямо с постели, даже не успел одеться.
Он был на целую голову ниже этого мужчины, щуплый, узкоплечий, и вдруг он бросился на него и, размахнувшись, влепил кулаком в подбородок.
И тот, здоровый, огромный, не помнящий себя от ярости, ошеломленно уставился на Витьку.
А Витька наносил ему все новые удары, и, должно быть, всем остальным, смотревшим из окон, стало внезапно совестно. На крыльцо выскочил муж Дуси Карандеевой, Валерий, высокий, жилистый парень.
— Это еще что такое? — заорал он. — Пошел отсюда к чертовой матери!
И вместе с Витькой набросился на мужчину. И тот убежал. Втянул голову в плечи, метнулся из двора на улицу и побежал так, словно за ним гнались. Но никто не гнался за ним.
Избитая, растерзанная, но неистребимая Аська с гордостью похвалялась потом:
— Вот до чего он меня любит! Если ревнует — так ревнует, не как-нибудь!
Когда я училась в седьмом классе, Витька и Семен, окончившие десятилетку, решили отправиться в поход на Кавказ. Они сообща уговорили мою маму, и она согласилась отпустить меня с ними.
Ростик же вместе с родителями предполагал поехать в Крым, как он говорил — пожить там «дикарями».
Каждый вечер мы собирались в «Трубке мира» и вели долгие разговоры.
Денег у нас было в обрез, все рассчитано тютелька в тютельку, но все-таки хватало, чтобы пройти по Военно-Грузинской дороге, а потом мы решили спуститься к морю, в Гагру, и каждый день купаться.
За несколько дней до нашего отъезда мою маму свезли в больницу: у нее оказался острый приступ аппендицита, и ей сделали операцию.
Прибежав из больницы домой, я сразу же вызвала ребят. Доктор сказал, что у мамы тяжелое положение, есть подозрение на перитонит, а я была дома совсем одна, отец находился в командировке, старший брат недавно ушел в армию.
— Дела!.. — сказал Витька и посмотрел на Семена.
— Да-а, — протянул Семен.
Витька задумался, наморщив лоб.
— Надо успеть, — сказал он.
— Куда успеть?
Но Семен понял:
— Успеем.
— Чего успеем? — спросила я.
— Сдать билеты.
— Чего?! Вы-то при чем? Езжайте — все!
Но Витька вдруг рассердился:
— Хватит расспросов! И вообще, кто ты такая, чтобы приказывать?
— Я не приказываю, но вы же хотели ехать…
— Хотели, да передумали…
— Ты лучше помолчи, — добавил Семен, — молчание — золото!
Они остались. А Ростик уехал.
Стояло жаркое лето, и мы, все трое, каждый день ездили в больницу. Семен и Витька ждали меня в больничном саду, пока я сидела в палате у мамы.
А потом я шла к Семену обедать.
Его мама была радушной, кормила меня всякими вкусными вещами. И я иногда говорила, больше для вида:
— Сейчас бы вы в море купались…
Витька смеялся:
— Чудак-человек! Чего жалеть? Еще успеем во всех морях, какие есть, выкупаться…
Когда мама поправилась, была уже середина августа, и ехать в поход было поздно.
Поздно еще и потому, что оба, и Семен и Витька, собирались устраиваться. Витька поступил на Могэс, учеником монтера, а Семен начал учиться на курсах по подготовке в вуз.
Я любила мать Семена и не любила его отца.
О его матери, Елене Прокофьевне, все говорили: она умеет помогать молча. И в самом деле, почти все наши жильцы постоянно одалживали у нее деньги, и она никогда не помнила, кто сколько должен, и никому не напоминала о долге.
Семья Семена жила по сравнению с другими обеспеченно: отец работал на кондитерской фабрике «Красный Октябрь» старшим мастером, Елена Прокофьевна шила на дому. Она обшивала многих наших модниц и порой даже не брала денег, если видела, что заплатить трудно.
— Ладно, отдадите в другой раз, когда будут деньги, — говорила она.
Семен относился к отцу ровно, может быть, даже равнодушно, но мать он любил необычайно; иные ребята подсмеивались над ним за то, что он ничего не делал, не спросив у мамы, за то, что он, такой обычно невозмутимый, не мог скрыть своего беспокойства, если она где-нибудь долго задерживалась.
Ростик сказал ему как-то:
— Ты типичный маменькин сынок.
Семен не успел ничего ответить, Витька резко одернул Ростика.
Витькина мать умерла в прошлом году, и он тяжело переживал ее смерть.
— Ты счастливый, — сказал Витька Семену, сказал спокойно, без зависти. — У тебя мать живая. Это счастье.
— Да, счастье, — согласился Семен.
Отец Семена, Дмитрий Петрович, был вроде бы неплохой человек, ласковый, улыбчивый, одинаково приветливый со всеми, но меня утомляли его бесконечные улыбки; он улыбался, а мне думалось, что все в нем лжет: и узкие, шоколадного цвета глаза, и суетливые, не знавшие покоя руки.
Может быть, потому, что он работал на кондитерской фабрике, казалось, от него постоянно пахнет приторным запахом ванили и сахарной пудры.
У Дмитрия Петровича была манера говорить поговорками. Витька сказал про него однажды, что он изъясняется лозунгами, словно цитирует статью в газете.
Стоило мне прийти к ним, как Дмитрий Петрович тут же начинал:
— Катюша пришла! Гость в дом — радость в дом!
И улыбался, а мне не хотелось отвечать на его улыбку.
В последнее время его стали иногда встречать с кассиршей из кино «Великан», что на Серпуховской площади.
Кассирша была тощая блондинка с тяжелой челюстью, брови ее были выщипаны по тогдашней моде, а яркий рот обрисован темно-красной помадой в виде сердечка.
Она носила очень короткие платья и граненые, кораллового цвета бусы. Летом она прикрывала лицо газовой косынкой, чтобы не загорать; когда она выдавала билеты, ногти на ее руках так и бросались в глаза — длинные, ярко-розовые и такие блестящие, что тоже казались гранеными, как бусы.
Однажды мы с Семеном и Витькой сговорились поехать кататься на речном трамвае.