Таковы лишь наиболее показательные характеристики иммигрантских издательств, журналов, газет и альмонахов русского пореволюционного рассеянья. Из них становится более понятным и ясным сам механизм механизм манипулирования властями «метрополии» разногласиями и противоречиями в сложной политической и литературной жизни Русского Зарубежья. Вся эта игра велась в строжайшей тайне: напомню, что и «Секретные бюллетени Главлита и «Обзор» Разведывательного управления армии адресовались крайне ограниченному кругу лиц. Результаты и выводы таких аналитических обзоров — в виде «установок» и циркуляров — доводились затем до сведения непосредственных исполнителей. Они-то и создавали надежную преграду на пути проникновения печатной продукции, выходившей за рубежом.
Столь же избирательным было отношение Главлита к отдельным писателям, оказавшимся в эмиграции, и их книгам. К ним так же применялась испытанная веками политика кнута и пряника. Кнут — для писателей резко враждебных к Соввласти», решительное запрещение их книг к ввозу в страну; пряник — создание режима наибольшего благоприятствования на таможне и даже издание книг ряда эмигрантов в 20-е годы. В указанном выше «Секретном бюллетене» Главлита за 1923 г. помещался особый раздел, озаглавленный «Сведения о виднейших русских литераторах, эмигрировавших за границу». В них особое внимание Главлита и ГПУ обращалось, во-первых, на партийность (или беспартийность) писателя, близость его к тем или иным кругам эмиграции, а во-вторых, на политический характер и направление тех журналов и газет, в которых писатель наиболее активно сотрудничает: этот пробный камень был в глазах цензуры определяющим лицо того или иного автора. Помимо этого, если агентурные сведения ГПУ позволяли, отмечался факт сотрудничества литератора в «белогвардейских» журналах и газетах, выходивших в Киеве, Одессе, Ростове к других городах в годы гражданской войны, и особенно — его работа в «Осваге» (Особом вагоне), как назывался отдел деникинской армии, занимавшийся, в частности, агитацией, пропагандой, изданием газет, листовок и т. д. Как уже указывалось выше, запрещены были к ввозу все «произведения писателей, погибших в борьбе с советской властью». И, наконец, внимание акцентировалось на поведении писателя в эмиграции, прежде всего, характере и направлении изданных им за рубежом сочинений.
Судя по некоторым отзывам, Главлит располагал секретными сведениями: порой указываются еще невышедшие книги, над которыми писатель работает в момент выхода «Бюллетеня Главлита», и даже политическое направление этих книг. В другом разделе бюллетеней— «Отзывы о новых зарубежных книгах» — дается краткая характеристика книгам, вышедшим на различных европейских языках в начале 20-х годов, но нас интересуют сейчас только русские издания. На полях, напротив каждой книги, имеется обязательная помета: «Разрешена» или «Не разрешена». Из сотен русских книг, зарегистрированных в этом разделе, благожелательной резолюции заслужили едва ли 10 %; остальные были запрещены к ввозу в Россию. Да и эта скромная цифра, по мере приближения к 1929 г., постоянно уменьшаясь, сходит затем на нет.
Крайне любопытны как состав книг, дозволенных к чтению на родине писателей, так и мотивировка такого разрешения. Позволено было, например, ввезти книгу А. М. Горького «Воспоминания о Льве Толстом», вышедшую в издательстве И. П. Ладыжникова (Берлин, 1922), но с такой примечательной аннотацией цензора: «Совершенно аполитичные и исторически интересные записки, посвященные воспоминаниям о личной жизни Льва Толстого и освещающие личность писателя с этой стороны». Как известно, выехавший за границу «для лечения» Горький первоначально находился в странном положении полуэмигранта и отношение к нему было на родине соответствующее, то есть порою весьма настороженное.
Дозволена была и книга В. Г. Лидина «Повесть о многих днях», изданная также в Берлине, в то время писателя-попутчика, активно сотрудничавшего в «сочувствующей» эмигрантской прессе. Аннотация не менее характерна: «Повесть, претендующая на охват нашей эпохи, но изображающая революцию под обывательским углом зрения. Интересна как объективное изображение безвременного революционного быта». «Совершенно исключительная по внутреннему убожеству и мещанству автобиография Игоря Северянина» — так была охарактеризована книга поэта «Падучая стремнина», также изданная в Берлине в 1922 г. Но… «политически безвредна» — вот эти два последних слова полностью искупили, в глазах цензуры, недостатки книги, и она милостиво была разрешена.
Но гораздо чаще отзывы носили сугубо отрицательный характер. Фразеология и лексика цензурных аннотаций порой настолько красноречивы (а порой и курьезны), что трудно удержаться от желания привести некоторые из них. Например, отзывы о двух книгах выдающегося историка и философа Л. П. Карсавина:
«Джордано Бруно. Берлин, изд-во «Обелиск», 1923.
Идеалистическое освещение мыслителя эпохи Ренессанса с отрицанием возрожденчества за якобы отрыв от божества, с критикой и пропагандой неизбежности религиозных перспектив для человечества.
Диалоги. Берлин, изд-во «Обелиск», 1923.
Метафизическая эквилибристика понятиями на темы «об основных свойствах руского народа», «царственном единстве добродетелей», «невежественности социализма» и «готтентотском мышлении членов РКП».
Или отзыв о книге А. М. Ремизова «Бесприютная» (Берлин, библиотека «Сполохи», 1922): «Рассказ представляет собой автобиографию сироты, продолжающейся после смерти (!) и изложенную автором в мистических тонах». Запрещены были для ввоза также и «Письма В. В. Розанова к Э. Ф. Голлербаху» (Берлин, 1922), «несмотря на все достоинства и глубину мысли», поскольку они «недопустимы по своей реакционности и непонимания общественно-политических условий в России». Остракизму подвергся «Ночной разговор» Леонида Андреева, вышедший в Гельсингфорсе в 1921 г. в связи с «оборонческими тенденциями» автора; берлинское издание рассказов К. Бальмонта «Воздушный путь» также не было допущено, поскольку отношение его к революции — «отрицание и обывательщина».
Запрещена была чисто историческая, казалось бы, пьеса «Василий Буслаев» А. В. Амфитеатрова, представляющая собой обработанный и облеченный в драматическую форму пересказ былин. Погубило ее предисловие, которое, как сказано в отзыве, «враждебно к советской власти». Пьеса была написана еще в Петрограде и даже принята в 1919 г. к постановке на сцене Большого драматического театра, но не увидела света рампы. Внимание советских цензоров привлек следующий фрагмент предисловия: «Когда я публично читал «Ваську» в Праге, — пишет Амфитеатров, — некоторые слушатели вообразили, а местные газеты напечатали, будто он аллегорически изображает русских коммунистов-революционеров. Вот что называется попасть пальцем в небо! Проницательный рецензент узнал в новгородском тысяцком Николае Зиновьевиче петроградского господина Зиновьева». Писатель отвергает такое предположение, настаивая на том, что источником пьесы послужили своды русских былин: «Единственное, что я могу принять, это то, что если бы я не видел петроградских митингов 1917 и 1918 гг., то, пожалуй, не смог бы вообразить и написать действие, озаглавленное «Вечье-увечье» (с. X). Видимо, отзывы о читке пьесы проникли в эмигрантскую печать, что и привлекло внимание советской цензуры.
В «Сведениях о виднейших русских литераторах…» приводятся характеристики А. Т. Аверченко, Д. С. Мережковского и многих других. О первом из них сказано, что он принимал в годы гражданской войны участие «в деникинских газетах «Жизнь» и «Юг России», «отношение к советской власти и РКП оппозиционное, примыкает к наиболее бездеятельной и безыдейной части эмиграции», но… «беспартиен». Может быть, поэтому и вышла тогда же известная его книга «Дюжина ножей в спину революции» в России, причем с предисловием Ленина, поскольку в ней показано «разложение» белой эмиграции и она даже полезна в каком-то смысле: «талант надо поощрять». Оценка Д. С. Мережковского более недвусмысленна и определенна: «К Соввласти отношение явно враждебное. Тяготеет к наиболее правой части эмиграции».
Крайне любопытно, что внимание советской цензуры привлек тогда же, в 1923 г., юный и мало кому еще известный В. В. Набоков, выступавший тогда под псевдонимом «Сирин» и писавший исключительно стихи. Вот его характеристика в «Секретном бюллетене» Главлита: «Сирин (Владимир Владимирович Набоков). Поэт. До революции жил на средства отца, кадета Вл. Набокова. После революции эмигрировал за границу, где сотрудничал в «Руле». Выпустил две книги стихов в Берлине: «Горный путь» и «Гроздь», представляющих собой лирику незначительной художественной ценности с большим элементом мистики. К Соввласти относится враждебно. Политически разделяет платформу правых к.-д.». Появление имени Набокова в 1923 г. в ряду писателей-эмигрантов, проявивших себя в своем творчестве в качестве «откровенных врагов Соввласти» (такая стандартная формулировка присутствует во многих характеристиках) выглядит на первый взгляд странным. Он перешел к прозе только в 1926 г. (роман «Машенька»), да и в ней — тем более, в стихах, — был далек от политической злободневности. Внимание советской цензуры он привлек, видимо, лишь потому, что его отец, погибший в Берлине в 1922 г. во время покушения на его друга, П. Н. Милюкова, был одним из основателей кадетской партии в России и занимал соответствующую позицию в эмиграции.