ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Осенью Борис всегда чувствовал себя скверно. Он сам не знал отчего. В нем поселялось какое-то беспокойное чувство, почти физическое ощущение приближающейся беды. Страха за здоровье или саму жизнь не было. Он даже не думал об этом. Но томительное ожидание изменений в жизни, против которых надо бороться, становилось невыносимым.

В шахте Дербеневу было немного лучше. А здесь, на поверхности, пространство казалось непостижимо огромным, загадочным, таящим в себе необъяснимую опасность. Это раздражало и пугало. И отчаянная яркость солнца, и пронзительная синь бесконечно высокого неба казались обманчивыми, и было достаточно какого-то неуловимого движения, чтобы все вдруг изменилось. Поползут черные тучи, заполнят окружающий мир мокрым, липким хаосом и слякотью. И тут непременно что-то изменится в его судьбе. Так было в детстве, потом в юности и обязательно случится в зрелые годы.

И вот это письмо от сестры. Оно было коротким, Борис перечитывал его несколько раз, стараясь понять что-то недосказанное, но подразумеваемое между строк.

«Сбылись твои пророчества, милый Боренька, — писала Ольга. — Одни мы остались с Настенькой. Упорхнул Вася-Василек. Что ж, не мы первые, не мы последние. Жизнь, она такая… Кому босичком по мягкой травке, а кому по грязище в кандалах. И ты от нас далеко».

Тогда, перечитывая письмо, Борис вспомнил не сестру, нет. Он смотрел на исписанную страничку, а в голове вдруг с поразительной четкостью всплыл тот дождливый осенний день, неистовый стук в дверь, обезумевший вскрик Оли и то, как он, в майке и комнатных тапочках, бежал сквозь колкие, холодные струи, разбрызгивая лужи, и там, далеко впереди, басили длинные и заунывные гудки.

Их было двое, и лежали они рядом — в грязных спецовках, с измазанными углем лицами, только без касок, и Борис сразу узнал отца, но ни на капельку не поверил, что он мертв. Ему показалось — более того, он был уверен, что оба шахтера встанут, привычно отряхнутся и, улыбаясь, скажут: ну, хватит, хлопцы, пошутили, а теперь по домам, чего зря толпиться. Но шли секунды, минуты, а они бездыханно лежали, устремив подбородки вверх.

А дождь, не переставая, сек по грязным лицам погибших, ручьями тек по слипшимся волосам, и лица под струями дождя начинали белеть, в голове у Бориса шумело и кто-то настойчивым голосом твердил: так нельзя, так не положено. Ему показалось, что говорит это он сам, но подойти к отцу и прикрыть ему лицо боялся. И все вокруг отупело смотрели на этих двоих, будто замерли, приросли к земле.

Шахтеры отравились в нарезной печке от внезапного выброса газа.

В тот год Борис закончил восемь классов, а Ольга перешла в третий. Не увидел отец аттестата зрелости сына, не порадовался его успехам и, наверное, при жизни не предполагал, что Борис пойдет по его трудному, так трагически закончившемуся шахтерскому пути.

«Эх, Ольга, Ольга, зачем тебе был нужен ребенок, да еще от такого пьяницы, как Василий? — думал Борис, шагая чуть в сторонке от Михеичева. — Ведь советовал, предупреждал. Ну, ничего, только не болей, лисенок. Действительно, не ты первая, не ты последняя…»

Михеичев, шурша болоньей, приблизился к Дербеневу.

— Давно хочу спросить: почему ты из мастеров ушел? Пять лет лямку в институте тянул и… простым проходчиком…

— Вы сами всю жизнь в проходке работаете и ничего, не жалуетесь.

— «Вы, вы»… Я без образования.

— Одни рвутся в начальство, вожжами не удержишь, другие… — Тропинин развел руками. — Несерьезно это.

— Серьезным постоянно быть — скучно, — тихо сказал Борис. — Люди могут узнать, о чем ты думаешь, чем терзаешься.

— Государство тебя учило, рассчитывало, что специалистов будет больше, — заговорил Тропинин, — грамотнее станет управление производством. А что получается на деле? Чтобы вкалывать простым рабочим, институтского образования не требуется.

— Дураком круглым был, вот и поперся в институт, — резко сказал Дербенев.

— Твоя дурость слишком дорого обошлась народу, — будто рассуждая с самим собой, проговорил Петр Васильевич.

Мимо них, играя солнечными бликами, промчалась белая «Волга». За рулем сидел главный инженер. Проходчики посторонились на обочину, а потом вновь развернутым строем зашагали по асфальту.

— За эти пять с лишним лет из тебя в институте все жилы вытянут, — Борис сплюнул, засунул руки в карманы брюк, подтянул их. — Зубришь, недосыпаешь, недоедаешь, а придешь сюда, на производство, оказывается, твои знания никому и не нужны. Надо уметь вышибать план, и ничего больше. Все твои сопроматы, начерталки, трехэтажные формулы, из-за которых ты психом стал, коту под хвост выброси.

— Не надо преувеличивать. Не надо. — Михеичев говорил мягким голосом и выставленной вперед ладонью правой руки будто осаждал кого-то. — Ведь кто-то же конструирует новые машины, прогрессивные системы разработок выдумывает, надежную крепь разрабатывает, графики работ составляет и прочие мудреные аппараты для облегчения шахтеров изобретает. Я, например, без образования, всего этого сделать не могу, хоть убей.

Дербенев посмотрел на Михеичева. Хитрит старик или действительно не понимает, о чем речь?

— Всем этим занимаются на-гора, в чистеньких, светленьких кабинетах с кондиционированным воздухом, а не в шахте. — Полуобернувшись, он внимательно посмотрел на бригадира. — А уголь качать нужно. Уголь… С людьми работать. С живыми, капризными, чересчур грамотными. Как раз этому-то в институтских аудиториях не учат. Не хотят или не могут.

— Машины организовать тоже по-научному необходимо. Чтобы взаимодействие имели. Где, какую, как повыгоднее поставить. Дак и машины эти знать и понимать надобно. А они вон какие сегодня! Одна хитрее другой. Разве можно ее сразу, без образования постичь? А если их на участке уйма? Дак и любой конструктор-изобретатель не сразу с карандашиком за стол уселся. Как он, сможет конструировать, если шахтных условий не знает, если душу тех, кто на этих машинах должен работать, не поймет?

Опять удивился Борис и никак не мог уяснить себе, куда клонит бригадир.

— А Витька-то с Вадимом больше нашего в жизни смыслят, хитрее оказались, — Борис махнул рукой в их сторону.

— Каким образом, поясни? — попросил Михеичев.

— Закончили восемь классов, три года в ПТУ и — будь здоров. Его величество рабочий класс, с дипломом, с квалификацией!

— Нашел чему завидовать, — Тропинин даже приостановился. — У меня, может быть, мечта всей жизни — в Горный институт поступить. Может, я сплю и во сне…

— Не пыжься, лапочка, не тяни из себя жилы, — насмешливо оборвал его Дербенев. — Учти опыт ближнего. Ты сколько сейчас зарабатываешь?

— Ну, двести пятьдесят… в среднем…

— Без «ну» триста. А горный мастер сколько? — Борис склонил голову, прищурился.

— Тебе лучше знать, ты им работал.

— Конечно, лучше. Двести двадцать рублей минус подоходный и бездетный, прибавь к этому комсомольские, профсоюзные взносы, присовокупь плату за общежитие… Чистыми выходит сто семьдесят рэ. А если у человека семья?

— Но у тебя ее нет.

— Вот поэтому, может быть, и нет… пока…

— Не все в жизни деньгами измеряется, — сказал Петр Васильевич. — Далеко не все.

— Есть и другие интересы, — поддержал бригадира Витька.

— Какие? — быстро спросил Борис.

— Ну, например…

— Что, что «например»? — не дав тому продолжить, выкрикнул Дербенев. — Власть? Удовольствия? Богатство? Положение в обществе? Слава? Ради чего ты спускаешься в погреб и вкалываешь, как скаженный?

— За эту разницу в зарплате упираться горбом в забое нужно, а не покрикивать с надзорочкой в руке, — вставил Вадим.

— Тебе потом отвечу. Хотя не маленький, сам должен видеть и соображать. Физически ты ненамного больше горного мастера вкалываешь. Машины за тебя управляются. А мастер за смену разов пять на пузе по лаве прошвырнется и выжимай его, как поролоновую мочалку, и мыло с него капает… Так что… Для чего ты идешь в шахту? — Борис повернулся к Тропинину. — Ради славы? Смотрите, девочки, какой я отчаянный, под землей шастаю, падайте к ногам! Ради Почетной грамоты? Ответь тогда мне на такой вопрос: с завтрашнего дня, за каждую отработанную смену, тебе, в торжественной обстановке, будут вручать грамоты и ни копейки денег. Согласен?

— Чего ты в крайности прешь! — попытался остановить его Вадим.

— Помолчи! — зыркнул Борис, вновь напирая на Витьку. — А что дальше?! На руках тебя будут под оркестр от койки до забоя носить, свежими розами дорогу устилать, но заметь — ни копейки денег. Через пару недель на твоих штанах дырки на заднице образуются, кишки ссохнутся, потому как задарма тебя кормить никто не станет. И так дармоедов развелось хоть пруд пруди. Что дальше? — Дербенев настойчиво требовал ответа, почти убежденный в том, что Тропинин смят и ответов на его вопросы ему не найти.

— Тебе бы, Боря, провокатором у какого-нибудь ренегата служить, едри те три дрына! — Вадим нахохлился, как бойцовский петух. — Чего ты ерунду-то несусветную несешь! Ребенку понятно: без денег прожить пока нельзя. Пока… — нажал он на последнее слово, — каждому и славы хочется, и одеться покрасивее, и пожрать по-вкуснее.

— На все это нужны деньги, деньги, деньги! — Борис будто устал, на лице появилось разочарованное выражение «какие вы все бестолковые!». — И в шахту ты лезешь в первую очередь за червонцами, чтобы потом купить все остальное.

— Хорошо! — ответил Виктор. — Завтра тебе прикатят пульман денег, сторублевыми ассигнациями. Целый вагон. Доверху.

Борис безразлично махнул рукой.

— И что будешь делать? Купишь машину? Хорошо. Сто костюмов? Ладно. Стереофонический магнитофон? Цветной телевизор? Дальше что?

— Самолет реактивный, — подсказал Вадим.

— Они у нас не продаются, — отмахнулся Тропинин. — Все, что можно купить, купишь, дальше что? Славу на эти деньги купишь? А уважение людей? Ощущение, что ты не трын-трава, а что-то можешь в жизни совершить, за деньги приобретешь?