— У вас в ПТУ хороший преподаватель политэкономии был. Видать, толковый мужик попался. Выдрессировал. — Борис ехидно скривил губы.

— По истории СССР тоже ничего!.. — уколол Тропинин. — Вот насладишься всеми земными благами, которые можно купить за деньги, дальше что? Ради чего будешь жить? К чему стремиться?

— Мне пульман денег не требуется. Я и тремястами обойдусь. Но почему я, как мальчик на побегушках, в горных мастерах маяться должен? Физически вкалывать не меньше простого рабочего, а получать половину? За что? За то, что диплом инженера имею?

— Сейчас много говорят о техническом прогрессе. Да и не только говорят, на деле видно, вон сколько новой техники, — вступил в разговор Михеичев. — Кто его двигать будет? Создать машину — это еще не все. Ее научить работать надо.

— Найдутся энтузиасты.

Некоторое время шли молча. От соседней шахты наискосок к балке пылил самосвал, и солнце брызгало от его стекол светло-малиновыми бликами. Навстречу проходчикам зачастили люди. Шли аппаратчики или, как их называли — управленцы: работники бухгалтерии, планового отдела, преимущественно женщины.

Витька увидел ее сразу, ту, черноглазую, что обожгла взглядом у автобусной остановки. Он опустил голову, боясь встретиться с ее глазами, потом быстро поднял и покраснел.

Женщины прошли. Тропинин немного отстал и дважды украдкой оглянулся. На ней была серая юбка и коричневый жакет. Темные волосы, собранные в небольшой жгут, игрушечной короной венчали голову.

Дорога опять опустела. Самосвал скрылся за посадкой, и над оранжевой листвой увядающих деревьев вилось облачко пыли.

— А что вы вообще знаете о работе горного мастера? — нарушил молчание Борис. — Только то, что он план вышибает.

— Да кое-что известно… — ответил бригадир.

— Вот именно «кое-что»…

Борис замолчал. Человек он был замкнутый. Ни своими горестями, ни радостями не привык и не любил делиться. Все нес в себе, считая это единственно правильной линией поведения. Иногда сомневался, начинал оправдывать самого себя перед собой же за эту замкнутость и скрытность перед людьми, как щитом прикрываясь услышанной однажды от кого-то фразой: «Кому нужны чужие радости и горе, в этом мире всяк сам по себе». У каждого своих забот хватает, и лезть в душу, прибавлять огорчений, по крайней мере, жестоко и нетактично. Так думал и верил в это Борис.

Жалости к собственной персоне он не терпел. И вот теперь мысленно клял себя за то, что ввязался в этот никому не нужный спор. Доказать ничего не доказал, да им и не докажешь, просто незачем доказывать.

В дальнем конце поселка, над школой, висели облака и сверкали в лучах солнца ослепительной белизной. Облака располагались слоями друг над другом и до удивления были похожи на крутой разлом пласта фантастически белого антрацита. Слои растягивались, расползались вширь, хрустальный уголь крошился, на нем появлялись голубые трещины. В местах этих изломов и над ними клубилась серебристая пыль, но не оседала вниз, на белый пласт, а легкой дымкой таяла в небе. Облако делалось все тоньше и длиннее и походило уже на гигантский меч.

Справа, из-за терриконов соседней шахты, огромной ватной горой, беспорядочно клубясь, катилась сизая туча. Было непонятно, откуда она взялась и какая сила гонит ее, взлохмаченную, злую, навстречу этой — тихой и чистой. Еще минута — и они обнимутся, схлестнутся, смешаются и закружатся в донецкой выси, то ли в радостном танце, то ли в мучительной схватке.

Тропинин увидел это одним взглядом, и все его существо наполнилось смешанным чувством удивления и восхищения. Открылось вдруг что-то новое, непонятное, будто спал он до этого момента и ничего не видел вокруг себя, не чувствовал, а теперь его разбудили и показали такое, что объяснило ему весь смысл рождения и бытия на этой земле.

«Вот в чем смысл жизни…» — размеренно гудело вверху, в синем бездонном небе, и Витька напряженно вслушивался в этот гул и все пытался угадать, где он, в чем этот смысл.

— Смотри, Вад, — Витька вцепился в его руку и остановился. — Что делается-то…

— Где? — не сразу понял тот.

Клубящаяся гора, кружась, накренилась, будто наткнулась на что-то твердое, тяжко осела одним боком на острие меча, застопорилась, и тогда белоснежное лезвие вонзилось в сизую вату, скрылось наполовину, потом вздрогнуло и, влекомое мутной круговертью, разломилось пополам, осыпая искрящимися брызгами и разбойную тучу, и небо вокруг себя. Искры же погасли в сизой пучине, будто костер, щедро залитый водой. Туча замедлила бег, словно пережевывала своей серой мутью хрустальный пласт и, растворяя в себе его сияющую белизну, медленно поплыла вдаль, за поселок, удовлетворенно клубясь горбатыми глыбами.

Вслед за первым облаком из-за горизонта показалась целая гряда других. Все они были темными, наливались свинцовой тяжестью, плыли навстречу солнцу, и Виктор с сожалением подумал, что, наверное, к полудню они закроют все небо, а к началу их смены пойдет дождь. Потом их будет много — нудных, холодных дождей, но этот явится первым, и, наверное, не таким уж нудным, и наверняка не холодным, и напомнит тот, благостный, еще не летний, но уже и не весенний, напомнит весну во всех ее запахах и цветении, но он, Витька, вряд ли испытает такое ощущение сегодня, потому что в это время будет глубоко под землей, в шахте.

Ему подумалось о том, что, наверное, не обратил бы внимания на эти облака, не будь он шахтером, не зная о чувстве стесненного пространства и висящей над головой каменной толщи планеты.

Проходчики степенно шли по поселку. Из раскрытой форточки на первом этаже вкусно несло запахом жареной картошки. Вадим шумно потянул носом, сладко причмокнул губами.

Сверкая никелированными частями, на большой скорости прокатила «Ява». В голубом шлеме с лихо нарисованными стрелами по бокам, слегка пригнувшись за рулем, сидел Игорь Малахов, которого земляки за звонкий и в общем-то приятный голос прозвали Карузой. Обгоняя шахтеров, с ранцами за плечами, с пузатыми портфелями в руках, стайками и в одиночку спешили школьники.

Воздух наполнился звонкими голосами, мальчишки и девчонки перебивали друг друга, спорили о прическах, газовых зажигалках, о кино и хоккее. «Мне бы в свое время ваши заботы», — с горькой усмешкой подумал Борис.

Вверху, в самой выси, продолжали густеть облака.