— Что, барыня?

— Дуня, помнишь — тебя лихорадило? Я тебе травки заваривала? У тебя не осталось?

— А погляжу!

Тревога хозяйки перелетела к горничной — ее подвижная мордочка тут же отразила беспокойство, да еще увеличенное в несколько раз, чтобы и издали было видно: горничная служит не за страх, а за совесть.

— Воды вскипяти! — командовала Анета. — Салфетки приготовь!

Тут в комнате грохнуло. Словно бы кресло опрокинулось…

Обе разом втиснулись в дверь.

Андрей Федорович лежал на полу.

— Ахти мне, сознания лишился… — прошептала Дуня.

— Господи Боже мой, да что ж это за напасть?! — Анета уж была не рада, что заманила к себе красавчика-полковника.

Хозяйка с горничной опустились на колени, Дуня приподняла Андрея Федоровича и пристроила его голову у себя на плече.

— Ох, барыня, это поветрие такое гуляет! У соседей, у Шварцев, ребеночек так-то за сутки сгорел. За руку тяните!

— Так то — ребеночек…

Вдвоем они подняли Андрея Федоровича с пола и уложили на кушетку, потом мокрой салфеткой стали промокать лицо, приводя в чувство.

На салфетке остался покупной румянец — Андрей Федорович, как почти все придворные, и волосы пудрил, и лицо подкрашивал. Но черные, домиком, брови были свои, как и длинные ресницы, и даже родинка на щеке, которую самая опытная кокетка сочла бы мушкой.

— Аксюша… — прошептал Андрей Федорович.

— Что это он?

— Жену зовет… Дуня, как же нам с ним быть?

— Погодите, барыня, настой сделаю, напоим. Придет в себя, по лестнице сведем, извозчика кликнем и домой отправим. А извозчику скажем — напился барин в стельку, чтобы не испугался.

— Не может же быть, чтобы он умер! — вскрикнула вдруг Анета. — Не может быть, Господи, не может этого быть!

— Вон у Шварцев ребеночек помер. Шварцша все думала — травками отпоит, и за доктором не послала.

— Поди, поди! Завари наконец травки!

Анета выпроводила Дуню и стала делать то единственное, что могла, — менять мокрые салфетки на лбу у Андрея Федоровича.

Он звал Аксюшу, то тихонько, то, сердясь, повышал голос, и Анета отвечала:

— Да, да, миленький, да, жизненочек, я тут…

Он ловил руку жены — и Анета давала ему свои пальцы, которые он сжимал так, что от колец делалось больно.

Вошла Дуня с чашкой.

— Придержите его, барыня, я поить буду.

Андрея Федоровича усадили. Пить он не пожелал — только понапрасну залили горячим настоем камзол и кружевце на груди.

— Как же быть-то, Дунюшка? Он весь горит!

— За доктором бежать?

Они переглянулись.

Театральная девка много чего могла себе позволить, и если бы молва разнесла, что она имела в квартире троих любовников разом, одного в шкафу, одного под постелью, и третьего — в постели, это лишь придало бы ей блеску. Но умирающий?..

Многие знали, что полковник Петров по душе танцовщице, да все никак не соберется ответить на ее шаловливые авансы. Лизета первая бы рассказала всему свету, как злилась Анета на отсутствие взаимности. И вдруг он, испив всего-навсего брусничной водицы, падает без чувств в Анетином доме…

Анета, как умела, послушала пульс Андрея Федоровича. Биение жилки ничего ей не сказало.

— Что же это за хворь такая?! — воскликнула она. — Господи Иисусе, спаси и сохрани!

В гостиной образов не было, а лишь в спаленке. И перекреститься-то танцорке было не на что…

— Воля ваша, а я за доктором побегу, — решительно сказала Дуня. — Ну как помрет он тут у вас — всю жизнь, барыня, расхлебывать будете — не расхлебаете!

— Нет, нет, погоди…

И точно — открыл глаза Андрей Федорович и посмотрел вполне осмысленно.

— Где я?..

— У меня, Анета я, — Анета склонилась над ним, чтобы он лучше разглядел лицо.

— А-а… Ты?..

— Ну да, я, ты ко мне в гости зашел, и тебе плохо сделалось. Сейчас Дуня доктора приведет, у нас по соседству немец живет, он тебя посмотрит…

Андрей Федорович прошептал невнятное и, видя, что его не поняли, повторил. Анета с Дуней наклонились и расслышали отдельные звуки.

— В силе? В какой силе?..

— Василий? — догадалась Дуня.

Не сразу сложились у них слова «отец Василий», а когда стало ясно, что больной требует не врача, а священника, — обе женщины впали в ужас.

— Погоди помирать, жизненочек, сейчас доктора приведем, сейчас тебе полегчает! — Анета повернулась к Дуне. — Да беги же, дурища! Не то и впрямь помрет!

Дуня беспрекословно выскочила из гостиной.

Анета осталась наедине с человеком, которого — и двух часов не прошло — любила веселой, дерзкой, сладостно-лихой любовью. Только что она успела насладиться мгновением победы — когда, втаскивая избранника в прихожую, успела прижаться к нему и дала волю стремительным предчувствиям близости. Она и сейчас его еще любила — но из желанной добычи он сделался тяжким грузом, бедой, которая еще неизвестно как отзовется на будущем.

Анете было страшно.

Андрей Федорович, снова утратив сознание, стал метаться, потом стих.

— Господи, да что же это за кара такая, что за наказание?! — взмолилась Анета. Спрашивала она не об Андрее Федоровиче, а о себе, потому что уж она-то никак не заслужила такой неприятности.

И, чтобы спасти от неприятности себя, она стала молиться, повторяя известные с детства слова, потому что спасти лежащего перед ней в беспамятстве мужчину должен был доктор, имеющий прийти с минуты на минуту.

В комнате между тем стало темнеть. Анета встала с кушетки и зажгла две свечи.

Никогда еще она не испытывала такого одиночества, как наедине с любимым. Но был ли этот человек сейчас любимым? Того она уже не знала. Больше всего на свете она желала, чтобы этот день случился заново — и тогда уж она не стала бы сговариваться с проказливой Лизетой, нет, она даже в сторону полковника Петрова не взглянула бы, она бы и к Сумарокову не поехала, она бы и из дому не вышла, а сидела на кушетке и шила нарядный ночной чепец, начатый еще на прошлой неделе.

— Что, барыня, как он? — раздался взволнованный голосок.

— Ах, Дуня! — словно к единственной сестре, бросилась Анета к горничной. — Где ты пропадаешь?! А герр Гринфельд?..

— Его к Петуховым позвали, там хозяйка никак не разродится, бабка от нее уж отступилась. Я другого привела.

Полный мужчина вошел в гостиную и сразу направился к больному.

— Светите мне, — сказал он вроде и по-русски, но как-то не совсем.

Анета поднесла двусвечник к самому лицу больного. Доктор посмотрел, оттянув веко, глаз, потрогал лоб, проверил пульс.

— Как давно это состояние… с ним есть?

Анета с Дуней наперебой объяснили.

— Достаточно. Это плохое состояние. В городе болезнь, прибирает за день, за два. Это она, — сказал доктор. — Молодые люди, только вчера здоровые, сегодня — без памяти. Завтра — аминь.

— Ах ты Господи! А не заразно? — первой догадалась спросить Дуня.

— Это один Бог знает. Я напишу записку аптекарю. Но надо позвать батюшку. Надо — исповедь, причастие, соборование. Состояние плохое.

— Да что же с ним делается-то? — закричала Анета. — Что это за хворь такая, чтобы сразу соборование?!

Почтенный пожилой немец в аккуратном паричке, в черном кафтане без излишеств, точно такой, как положено быть доктору, и руками развел совершенно по-докторски.

— Состояние, сударыня…

— Барыня, а ведь плохо дело-то! — сообразила Дуня. — А ну как он у нас тут помрет без покаяния? Ведь — грех!

— Не может быть такого состояния, не может быть такой болезни! — твердила Анета. — Днем же еще песни пел! Нет таких болезней, чтобы за три часа умирали!

— За визитацию заплатить надобно, — подсказала Дуня. — Да не кричите, соседи всполошатся!

Анета, как теперь вздумали говорить — машинально, достала кошелек. Доктор тем временем спросил перо, бумагу, и точно — написал что-то неразборчивое для аптекаря.

Ушел, повторив, что медицина велика и премудра, но пусть посылают за священником.

— Как же мы батюшку-то сюда позовем? Что я ему скажу? — Анета была в поразительной растерянности. Она, самая бойкая на театре, вострушка из вострушек, впала в страх. Батюшка наверняка полюбопытствует, кто сей раб Божий, как сюда угодил, повыспросит да и скажет: «Не моего прихода!» А потом что?