слухи: «Запорожцы!.. показались запорожцы!..» Все, что могло спасаться,

спасалось. Все подымалось и разбегалось, по обычаю этого нестройного,

беспечного века, когда не воздвигали ни крепостей, ни замков, а как попало

становил на время соломенное жилище свое человек. Он думал: «Не тратить

же на избу работу и деньги, когда и без того будет она снесена татарским

набегом!» Все всполошилось: кто менял волов и плуг на коня и ружье и

отправлялся в полки; кто прятался, угоняя скот и унося, что только можно

было унесть. Попадались иногда по дороге и такие, которые вооруженною

рукою встречали гостей, но больше было таких, которые бежали заранее. Все

знали, что трудно иметь дело с буйной и бранной толпой, известной под

именем запорожского войска, которое в наружном своевольном неустройстве

своем заключало устройство обдуманное для времени битвы. Конные ехали,

не отягчая и не горяча коней, пешие шли трезво за возами, и весь табор

подвигался только по ночам, отдыхая днем и выбирая для того пустыри,

незаселенные места и леса, которых было тогда еще вдоволь. Засылаемы

были вперед лазутчики и рассыльные узнавать и выведывать, где, что и как. И

часто в тех местах, где менее всего могли ожидать их, они появлялись вдруг –

и все тогда прощалось с жизнью. Пожары охватывали деревни; скот и

лошади, которые не угонялись за войском, были избиваемы тут же на месте.

Казалось, больше пировали они, чем совершали поход свой. Дыбом стал бы

ныне волос от тех страшных знаков свирепства полудикого века, которые

пронесли везде запорожцы. Избитые младенцы, обрезанные груди у женщин,

содранная кожа с ног по колена у выпущенных на свободу, – словом, крупною

монетою отплачивали козаки прежние долги. Прелат одного монастыря,

услышав о приближении их, прислал от себя двух монахов, чтобы сказать,

что они не так ведут себя, как следует; что между запорожцами и

правительством стоит согласие; что они нарушают свою обязанность к

королю, а с тем вместе и всякое народное право.

– Скажи епископу от меня и от всех запорожцев, – сказал кошевой, – чтобы

он ничего не боялся. Это козаки еще только зажигают и раскуривают свои

трубки.

И скоро величественное аббатство обхватилось сокрушительным пламенем, и

колоссальные готические окна его сурово глядели сквозь разделявшиеся

волны огня. Бегущие толпы монахов, жидов, женщин вдруг омноголюдили те

города, где какая-нибудь была надежда на гарнизон и городовое

рушение[[24]]. Высылаемая временами правительством запоздалая помощь, состоявшая из небольших полков, или не могла найти их, или же робела,

обращала тыл при первой встрече н улетала на лихих конях своих.

Случалось, что многие военачальники королевские, торжествовавшие дотоле

в прежних битвах, решались, соединя свои силы, стать грудью против

запорожцев. И тут-то более всего пробовали себя наши молодые козаки,

чуждавшиеся грабительства, корысти и бессильного неприятеля, горевшие

желанием показать себя перед старыми, померяться один на один с бойким и

хвастливым ляхом, красовавшимся на горделивом коне, с летавшими по ветру

откидными рукавами епанчи. Потешна была наука. Много уже они добыли

себе конной сбруи, дорогих сабель и ружей. В один месяц возмужали и

совершенно переродились только что оперившиеся птенцы и стали мужами.

Черты лица их, в которых доселе видна была какая-то юношеская мягкость,

стали теперь грозны и сильны. А старому Тарасу любо было видеть, как оба

сына его были одни из первых. Остапу, казалось, был на роду написан

битвенный путь и трудное знанье вершить ратные дела. Ни разу не

растерявшись и не смутившись ни от какого случая, с хладнокровием, почти

неестественным для двадцатидвухлетнего, он в один миг мог вымерять всю

опасность и все положение дела, тут же мог найти средство, как уклониться

от нее, но уклониться с тем, чтобы потом верней преодолеть ее. Уже

испытанной уверенностью стали теперь означаться его движения, и в них не

могли не быть заметны наклонности будущего вождя. Крепостью дышало его

тело, и рыцарские его качества уже приобрели широкую силу льва.

– О! да этот будет со временем добрый полковник! – говорил старый Тарас. –

Ей-ей, будет добрый полковник, да еще такой, что и батька за пояс заткнет!

Андрий весь погрузился в очаровательную музыку пуль и мечей. Он не знал,

что такое значит обдумывать, или рассчитывать, или измерять заранее свои и

чужие силы. Бешеную негу и упоенье он видел в битве: что-то

пиршественное зрелось ему в те минуты, когда разгонится у человека голова,

в глазах все мелькает несется, – летят головы, с громом падают на землю

кони, а он несется, как пьяный, в свисте пуль в сабельном блеске, и наносит

всем удары, и не слышит нанесенных. Не раз дивился отец также и Андрию,

видя, как он, понуждаемый одним только запальчивым увлечением,

устремлялся на то, на что бы никогда не отважился хладнокровный и

разумный, и одним бешеным натиском своим производил такий чудеса,

которым не могли не изумиться старые в боях. Дивился старый Тарас и

говорил:

– И это добрый – враг бы не взял его! – вояка! не Остап, а добрый, добрый

также вояка!

Войско решилось идти прямо на город Дубно, где, носились слухи, было

много казны и богатых обывателей. В полтора дня поход был сделан, и

запорожцы показались перед городом. Жители решились защищаться до

последних сил и крайности и лучше хотели умереть на площадях и улицах

перед своими порогами, чем пустить неприятеля в домы. Высокий земляной

вал окружал город; где вал был ниже, там высовывалась каменная стена или

дом, служивший батареей, или, наконец, дубовый частокол. Гарнизон был

силен и чувствовал важность своего дела. Запорожцы жарко было полезли на

вал, но были встречены сильною картечью. Мещане и городские обыватели,

как видно, тоже не хотели быть праздными и стояли кучею на городском валу.

В глазах их можно было читать отчаянное сопротивление; женщины тоже

решились участвовать, – и на головы запорожцам полетели камни, бочки,

горшки, горячий вар и, наконец, мешки песку, слепившего им очи.

Запорожцы не любили иметь дело с крепостями, вести осады была не их

часть. Кошевой повелел отступить и сказал:

– Ничего, паны-братья, мы отступим. Но будь я поганый татарин, а не

христианин, если мы выпустим их хоть одного из города! Пусть их все

передохнут, собаки, с голоду!

Войско, отступив, облегло весь город и от нечего делать занялось

опустошеньем окрестностей, выжигая окружные деревни, скирды

неубранного хлеба и напуская табуны коней на нивы, еще не тронутые

серпом, где, как нарочно, колебались тучные колосья, плод необыкновенного

урожая, наградившего в ту пору щедро всех земледельцев. С ужасом видели с

города, как истреблялись средства их существования. А между тем

запорожцы, протянув вокруг всего города в два ряда свои телеги,

расположились так же, как и на Сечи, куренями, курили свои люльки,

менялись добытым оружием, играли в чехарду, в чет и нечет и посматривали

с убийственным хладнокровием на город. Ночью зажигались костры.

Кашевары варили в каждом курене кашу в огромных медных казанах. У

горевших всю ночь огней стояла бессонная стража. Но скоро запорожцы

начали понемногу скучать бездействием и продолжительною трезвостью, не

сопряженною ни с каким делом. Кошевой велел удвоить даже порцию вина,

что иногда водилось в войске, если не было трудных подвигов и движений.

Молодым, и особенно сынам Тараса Бульбы, не нравилась такая жизнь.

Андрий заметно скучал.