мадонны. Небольшая серебряная лампадка, перед ним висевшая, чуть-чуть

озаряла его. Татарка наклонилась и подняла с земли оставленный медный

светильник на тонкой высокой ножке, с висевшими вокруг ее на цепочках

щипцами, шпилькой для поправления огня и гасильником. Взявши его, она

зажгла его огнем от лампады. Свет усилился, и они, идя вместе, то освещаясь

сильно огнем, то набрасываясь темною, как уголь, тенью, напоминали собою

картины Жерардо della notte[[25]]. Свежее, кипящее здоровьем и юностью, прекрасное лицо рыцаря представляло сильную противоположность с

изнуренным и бледным лицом его спутницы. Проход стал несколько шире,

так что Андрию можно было пораспрямиться. Он с любопытством

рассматривал сии земляные стены, напомнившие ему киевские пещеры. Так

же как и в пещерах киевских, тут видны были углубления в стенах и стояли

кое-где гробы; местами даже попадались просто человеческие кости, от

сырости сделавшиеся мягкими и рассыпавшиеся в муку. Видно, и здесь

также были святые люди и укрывались также от мирских бурь, горя и

обольщений. Сырость местами была очень сильна: под ногами их иногда

была совершенная вода. Андрий должен был часто останавливаться, чтобы

дать отдохнуть своей спутнице, которой усталость возобновлялась

беспрестанно. Небольшой кусок хлеба, проглоченный ею, произвел только

боль в желудке, отвыкшем от пищи, и она оставалась часто без движения по

нескольку минут на одном месте.

Наконец перед ними показалась маленькая железная дверь. «Ну, слава богу,

мы пришли», – сказала слабым голосом татарка, приподняла руку, чтобы

постучать, – и не имела сил. Андрий ударил вместо нее сильно в дверь;

раздался гул, показавший, что за дверью был большой простор. Гул этот

изменялся, встретив, как казалось, высокие своды. Через минуты две

загремели ключи, и кто-то, казалось, сходил по лестнице. Наконец дверь

отперлась; их встретил монах, стоявший на узенькой лестнице, с ключами и

свечой в руках. Андрий невольно остановился при виде католического

монаха, возбуждавшего такое ненавистное презрение в козаках, поступавших

с ними бесчеловечней, чем с жидами. Монах тоже несколько отступил назад,

увидев запорожского казака, но слово, невнятно произнесенное татаркою, его

успокоило. Он посветил им, запер за ними дверь, ввел их по лестнице вверх,

и они очутились под высокими темными сводами монастырской церкви. У

одного из алтарей, уставленного высокими подсвечниками и свечами, стоял

на коленях священник и тихо молился. Около него с обеих сторон стояли

также на коленях два молодые клирошанина[[26]] в лиловых мантиях с

белыми кружевными шемизетками сверх их и с кадилами в руках. Он

молился о ниспослании чуда: о спасении города, о подкреплении падающего

духа, о ниспослании терпения, об удалении искусителя, нашептывающего

ропот и малодушный, робкий плач на земные несчастия. Несколько женщин,

похожих на привидения, стояли на коленях, опершись и совершенно положив

изнеможенные головы на спинки стоявших перед ними стульев и темных

деревянных лавок; несколько мужчин, прислонясь у колонн и пилястр, на

которых возлегали боковые своды, печально стояли тоже на коленях. Окно с

цветными стеклами, бывшее над алтарем, озарилося розовым румянцем утра,

и упали от него на пол голубые, желтые и других цветов кружки света,

осветившие внезапно темную церковь. Весь алтарь в своем далеком

углублении показался вдруг в сиянии; кадильный дым остановился в воздухе

радужно освещенным облаком. Андрий не без изумления глядел из своего

темного угла на чудо, произведенное светом. В это время величественный рев

органа наполнил вдруг всю церковь. Он становился гуще и гуще, разрастался,

перешел в тяжелые рокоты грома и потом вдруг, обратившись в небесную

музыку, донесся высоко под сводами своими поющими звуками,

напоминавшими тонкие девичьи голоса, и потом опять обратился он в густой

рев и гром и затих. И долго еще громовые рокоты носились, дрожа, под

сводами, и дивился Андрий с полуоткрытым ртом величественной музыке.

В это время, почувствовал он, кто-то дернул его за полу кафтана. «Пора!» –

сказала татарка. Они перешли через церковь, не замеченные никем, и вышли

потом на площадь, бывшую перед нею. Заря уже давно румянилась на небе:

все возвещало восхождение солнца. Площадь, имевшая квадратную фигуру,

была совершенно пуста; посредине ее оставались еще деревянные столики,

показывавшие, что здесь был еще неделю, может быть, только назад рынок

съестных припасов. Улица, которых тогда не мостили, была просто засохшая

груда грязи. Площадь обступали кругом небольшие каменные и глиняные, в

один этаж, домы с видными в стенах деревянными сваями и столбами во всю

их высоту, косвенно перекрещенные деревянными же брусьями, как вообще

строили домы тогдашние обыватели, что можно видеть и поныне еще в

некоторых местах Литвы и Польши. Все они были покрыты непомерно

высокими крышами со множеством слуховых окон и отдушин. На одной

стороне, почти близ церкви, выше других возносилось совершенно отличное

от прочих здание, вероятно, городовой магистрат или какое-нибудь

правительственное место. Оно было в два этажа, и над ним вверху надстроен

был в две арки бельведер, где стоял часовой; большой часовой циферблат

вделан был в крышу. Площадь казалась мертвою, но Андрию почудилось

какое-то слабое стенание. Рассматривая, он заметил на другой стороне ее

группу из двух-трех человек, лежавших почти без всякого движения на земле.

Он вперил глаза внимательней, чтобы рассмотреть, заснувшие ли это были

или умершие, и в это время наткнулся на что-то лежавшее у ног его. Это

было мертвое тело женщины, по-видимому, жидовки. Казалось, она была еще

молода, хотя в искаженных, изможденных чертах ее нельзя было того видеть.

На голове ее был красный шелковый платок; жемчуги или бусы в два ряда

украшали ее наушники; две-три длинные, все в завитках, кудри выпадали

из-под них на ее высохшую шею с натянувшимися жилами. Возле нее лежал

ребенок, судорожно схвативший рукою за тощую грудь ее и скрутивший ее

своими пальцами от невольной злости, не нашед в ней молока; он уже не

плакал и не кричал, и только по тихо опускавшемуся и подымавшемуся

животу его можно было думать, что он еще не умер или, по крайней мере,

еще только готовился испустить последнее дыханье. Они поворотили в улицы

и были остановлены вдруг каким-то беснующимся, который, увидев у

Андрия драгоценную ношу, кинулся на него, как тигр, вцепился в него, крича:

«Хлеба!» Но сил не было у него, равных бешенству; Андрий оттолкул его: он

полетел на землю. Движимый состраданием, он швырнул ему один хлеб, на

который тот бросился, подобно бешеной собаке, изгрыз, искусал его и тут же,

на улице, в страшных судорогах испустил дух от долгой отвычки принимать

пищу. Почти на каждом шагу поражали их страшные жертвы голода.

Казалось, как будто, не вынося мучений в домах, многие нарочно выбежали

на улицу: не ниспошлется ли в воздухе чего-нибудь, питающего силы. У

ворот одного дома сидела старуха, и нельзя сказать, заснула ли она, умерла

или просто позабылась: по крайней мере, она уже не слыхала и не видела

ничего и, опустив голову на грудь, сидела недвижимо на одном и том же

месте. С крыши другого дома висело вниз на веревочной петле

вытянувшееся, иссохшее тело. Бедняк не мог вынести до конца страданий

голода и захотел лучше произвольным самоубийством ускорить конец свой.

При виде сих поражающих свидетельств голода Андрий не вытерпел не

спросить татарку:

– Неужели они, однако ж, совсем не нашли, чем пробавить[[27]] жизнь? Если