поможет мне собрать долги с других рыцарей; ибо у пана хорунжего – я все

скажу пану – нет и одного червонного в кармане. Хоть у него есть и хутора, и

усадьбы, и четыре замка, и степовой земли до самого Шклова, а грошей у

него так, как у козака, – ничего нет. И теперь, если бы не вооружили его

бреславские жиды, не в чем было бы ему и на войну выехать. Он и на сейме

оттого не был.

– Что ж ты делал в городе? Видел наших?

– Как же! Наших там много: Ицка, Рахум, Самуйло, Хайвалох,

еврей-арендатор…

– Пропади они, собаки! – вскрикнул, рассердившись, Тарас. – Что ты мне

тычешь свое жидовское племя! Я тебя спрашиваю про наших запорожцев.

– Наших запорожцев не видал. А видал одного пана Андрия.

– Андрия видел? – вскрикнул Бульба. – Что ж ты, где видел его? в подвале?

в яме? обесчещен? связан?

– Кто же бы смел связать пана Андрия? Теперь он такой важный рыцарь…

Далибуг[[30]], я не узнал! И наплечники в золоте, и нарукавники в золоте, и

зерцало[[31]] в золоте, и шапка в золоте, и по поясу золото, и везде золото, и

все золото. Так, как солнце взглянет весною, когда в огороде всякая пташка

пищит и поет и травка пахнет, так и он весь сияет в золоте. И коня дал ему

воевода самого лучшего под верх; два ста червонных стоит один конь.

Бульба остолбенел.

– Зачем же он надел чужое одеянье?

– Потому что лучше, потому и надел… И сам разъезжает, и другие

разъезжают; и он учит, и его учат. Как наибогатейший польский пан!

– Кто ж его принудил?

– Я ж не говорю, чтобы его кто принудил. Разве пан не знает, что он по своей

воле перешел к ним?

– Кто перешел?

– А пан Андрий.

– Куда перешел?

– Перешел на их сторону, он уж теперь совсем ихний.

– Врешь, свиное ухо!

– Как же можно, чтобы я врал? Дурак я разве, чтобы врал? На свою бы голову

я врал? Разве я не знаю, что жида повесят, как собаку, коли он соврет перед

паном?

– Так это выходит, он, по-твоему, продал отчизну и веру?

– Я же не говорю этого, чтобы он продавал что: я сказал только, то он

перешел к ним.

– Врешь, чертов жид! Такого дела не было на христианской земле! Ты

путаешь, собака!

– Пусть трава прорастет на пороге моего дома, если я путаю! Пусть всякий

наплюет на могилу отца, матери, свекора, и отца отца моего, и отца матери

моей, если я путаю. Если пан хочет, я даже скажу, и отчего он перешел к ним.

– Отчего?

– У воеводы есть дочка-красавица. Святой боже, какая красавица!

Здесь жид постарался, как только мог, выразить в лице своем красоту,

расставив руки, прищурив глаз и покрививши набок рот, как будто

чего-нибудь отведавши.

– Ну, так что же из того?

– Он для нее и сделал все и перешел. Коли человек влюбится, то он все равно

что подошва, которую, коли размочишь в воде, возьми согни – она и согнется.

Крепко задумался Бульба. Вспомнил он, что велика власть слабой женщины,

что многих сильных погубляла она, что податлива с этой стороны природа

Андрия; и стоял он долго как вкопанный на одном и том же месте.

– Слушай, пан, я все расскажу пану, – говорил жид. – Как только услышал я

шум и увидел, что проходят в городские ворота, я схватил на всякий случай с

собой нитку жемчуга, потому что в городе есть красавицы и дворянки, а коли

есть красавицы и дворянки, сказал я себе, то хоть им и есть нечего, а жемчуг

все-таки купят. И как только хорунжего слуги пустили меня, я побежал на

воеводин двор продавать жемчуг и расспросил все у служанки-татарки.

«Будет свадьба сейчас, как только прогонят запорожцев. Пан Андрий обещал

прогнать запорожцев».

– И ты не убил тут же на месте его, чертова сына? – вскрикнул Бульба.

– За что же убить? Он перешел по доброй воле. Чем человек виноват? Там

ему лучше, туда и перешел.

– И ты видел его в самое лицо?

– Ей-богу, в самое лицо! Такой славный вояка! Всех взрачней. Дай бог ему

здоровья, меня тотчас узнал; и когда я подошел к нему, тотчас сказал…

– Что ж он сказал?

– Он сказал… прежде кивнул пальцем, а потом уже сказал: «Янкель!» А я:

«Пан Андрий!» – говорю. «Янкель! скажи отцу, скажи брату, скажи козакам,

скажи запорожцам, скажи всем, что отец – теперь не отец мне, брат – не брат,

товарищ – не товарищ, и что я с ними буду биться со всеми. Со всеми буду

биться!»

– Врешь, чертов Иуда! – закричал, вышед из себя, Тарас. – Врешь, собака! Ты

и Христа распял, проклятый богом человек! Я тебя убью, сатана! Утекай

отсюда, не то – тут же тебе и смерть! – И, сказавши это, Тарас выхватил свою

саблю.

Испуганный жид припустился тут же во все лопатки, как только могли

вынести его тонкие, сухие икры. Долго еще бежал он без оглядки между

козацким табором и потом далеко по всему чистому полю, хотя Тарас вовсе

не гнался за ним, размыслив, что неразумно вымещать запальчивость на

первом подвернувшемся.

Теперь припомнил он, что видел в прошлую ночь Андрия, проходившего по

табору с какой-то женщиною, и поник седою головою, а все еще не хотел

верить, чтобы могло случиться такое позорное дело и чтобы собственный

сын его продал веру и душу.

Наконец повел он свой полк в засаду и скрылся с ним за лесом, который один

был не выжжен еще козаками. А запорожцы, и пешие и конные, выступали на

три дороги к трем воротам. Один за другим валили курени: Уманский,

Поповичевский, Каневский, Стебликивский, Незамайковский, Гургузив,

Тытаревский, Тымошевский. Одного только Переяславского не было. Крепко

курнули козаки его и прокурили свою долю. Кто проснулся связанный во

вражьих руках, кто, и совсем не просыпаясь, сонный перешел в сырую

землю, и сам атаман Хлиб, без шаровар и верхнего убранства, очутился в

ляшском стану.

В городе услышали козацкое движенье. Все высыпали на вал, и предстала

пред козаков живая картина: польские витязи, один другого красивей, стояли

на валу. Медные шапки сияли, как солнца, оперенные белыми, как лебедь,

перьями. На других были легкие шапочки, розовые и голубые с перегнутыми

набекрень верхами; кафтаны с откидными рукавами, шитые и золотом и

просто выложенные шнурками; у тех сабли и ружья в дорогих оправах, за

которые дорого приплачивались паны, – и много было всяких других

убранств. Напереди стоял спесиво, в красной шапке, убранной золотом,

буджаковский полковник. Грузен был полковник, всех выше и толще, и

широкий дорогой кафтан в силу облекал его. На другой стороне, почти к

боковым воротам, стоял другой полковник, небольшой человек, весь

высохший; но малые зоркие очи глядели живо из-под густо наросших бровей,

и оборачивался он скоро на все стороны, указывая бойко тонкою, сухою

рукою своею, раздавая приказанья; видно было, что, несмотря на малое тело

свое, знал он хорошо ратную науку. Недалеко от него стоял хорунжий,

длинный-длинный, с густыми усами, и, казалось, не было у него недостатка в

краске на лице: любил пан крепкие меды и добрую пирушку. И много было

видно за ними всякой шляхты, вооружившейся кто на свои червонцы, кто на

королевскую казну, кто на жидовские деньги, заложив все, что ни нашлось в

дедовских замках. Немало было и всяких сенаторских нахлебников, которых

брали с собою сенаторы на обеды для почета, которые крали со стола и из

буфетов серебряные кубки и после сегодняшнего почета на другой день

садились на козлы править конями у какого-нибудь пана. Много всяких было

там. Иной раз и выпить было не на что, а на войну все принарядились.

Казацкие ряды стояли тихо перед стенами. Не было на них ни на ком золота,

только разве кое-где блестело оно на сабельных рукоятках и ружейных

оправах. Не любили козаки богато выряжаться на битвах; простые были на