на очи свои хмурые, исчерна-белые брови, подобные кустам, выросшим по

высокому темени горы, которых верхушки вплоть занес иглистый северный

иней.

– Нет, не прав совет твой, кошевой! – сказал он. – Ты не так говоришь. Ты

позабыл, видно, что в плену остаются наши, захваченные ляхами? Ты

хочешь, видно, чтоб мы не уважили первого, святого закона товарищества:

оставили бы собратьев своих на то, чтобы с них с живых содрали кожу или,

исчетвертовав на части козацкое их тело, развозили бы их по городам и

селам, как сделали они уже с гетьманом и лучшими русскими витязями на

Украйне. Разве мало они поругались и без того над святынею? Что ж мы

такое? спрашиваю я всех вас. Что ж за козак тот, который кинул в беде

товарища, кинул его, как собаку, пропасть на чужбине? Коли уж на то пошло,

что всякий ни во что ставит козацкую честь, позволив себе плюнуть в седые

усы свои и попрекнуть себя обидным словом, так не укорит же никто меня.

Один остаюсь!

Поколебались все стоявшие запорожцы.

– А разве ты позабыл, бравый полковник, – сказал тогда кошевой, – что у

татар в руках тоже наши товарищи, что если мы теперь их не выручим, то

жизнь их будет продана на вечное невольничество язычникам, что хуже

всякой лютой смерти? Позабыл разве, что у них теперь вся казна наша,

добытая христианскою кровью?

Задумались все козаки и не знали, что сказать. Никому не хотелось из них

заслужить обидную славу. Тогда вышел вперед всех старейший годами во

всем запорожском войске Касьян Бовдюг. В чести был он от всех козаков; два

раза уже был избираем кошевым и на войнах тоже был сильно добрый козак,

но уже давно состарелся и не бывал ни в каких походах; не любил тоже и

советов давать никому, а любил старый вояка лежать на боку у козацких

кругов, слушая рассказы про всякие бывалые случаи и козацкие походы.

Никогда не вмешивался он в их речи, а все только слушал да прижимал

пальцем золу в своей коротенькой трубке, которой не выпускал изо рта, и

долго сидел он потом, прижмурив слегка очи; и не знали козаки, спал ли он

или все еще слушал. Все походы оставался он дома, но сей раз разобрало

старого. Махнул рукою по-козацки и сказал:

– А, не куды пошло! Пойду и я; может, в чем-нибудь буду пригоден

козачеству!

Все козаки притихли, когда выступил он теперь перед собранием, ибо давно

не слышали от него никакого слова. Всякий хотел знать, что скажет Бовдюг.

– Пришла очередь и мне сказать слово, паны-братья! – так он начал. –

Послушайте, дети, старого. Мудро сказал кошевой; и, как голова козацкого

войска, обязанный приберегать его и пещись о войсковом скарбе, мудрее

ничего он не мог сказать. Вот что! Это пусть будет первая моя речь! А теперь

послушайте, что скажет моя другая речь. А вот что скажет моя другая речь:

большую правду сказал и Тарас-полковник, – дай боже ему побольше веку и

чтоб таких полковников было побольше на Украйне! Первый долг и первая

честь козака есть соблюсти товарищество. Сколько ни живу я на веку, не

слышал я, паны-братья, чтобы козак покинул где или продал как-нибудь

своего товарища. И те и другие нам товарищи; меньше их или больше – все

равно, все товарищи, все нам дороги. Так вот какая моя речь: те, которым

милы захваченные татарами, пусть отправляются за татарами, а которым

милы полоненные ляхами и не хочется оставлять правого дела, пусть

остаются. Кошевой по долгу пойдет с одной половиною за татарами, а другая

половина выберет себе наказного атамана. А наказным атаманом, коли хотите

послушать белой головы, не пригоне быть никому другому, как только одному

Тарасу Бульбе. Нет из нас никого, равного ему в доблести.

Так сказал Бовдюг и затих; и обрадовались все козаки, что навел их таким

образом на ум старый. Все вскинули вверх шапки и закричали:

– Спасибо тебе, батько! Молчал, молчал, долго молчал, да вот наконец и

сказал. Недаром говорил, когда собирался в поход, что будешь пригоден

козачеству: так и сделалось.

– Что, согласны вы на то? – спросил кошевой.

– Все согласны! – закричали козами.

– Стало быть, раде конец?

– Конец раде! – кричали козаки.

– Слушайте ж теперь войскового приказа, дети! – сказал кошевой, выступил

вперед и надел шапку, а все запорожцы, сколько их ни было, сняли свои

шапки и остались с непокрытыми головами, утупив очи в землю, как бывало

всегда между козаками, когда собирался что говорить старший.

– Теперь отделяйтесь, паны-братья! Кто хочет идти, ступай на правую

сторону; кто остается, отходи на левую! Куды большая часть куреня

переходит, туды и атаман; коли меньшая часть переходит, приставай к другим

куреням.

И все стали переходить, кто на правую, кто на левую сторону. Которого

куреня бо'льшая часть переходила, туда и куренной атаман переходил;

которого малая часть, та приставала к другим куреням; и вышло без малого

не поровну на всякой стороне. Захотели остаться: весь почти Незамайковский

курень, большая половина Поповичевского куреня, весь Уманский курень,

весь Каневский курень, большая половина Стебликивского куреня, большая

половина Тымошевского куреня. Все остальные вызвались идти вдогон за

татарами. Много было на обеих сторонах дюжих и храбрых козаков, Между

теми, которые решились идти вслед за татарами, был Череватый, добрый

старый козак, Покотыполе, Лемиш, Прокопович Хома; Демид Попович тоже

перешел туда, потому что был сильно завзятого нрава козак – не мог долго

высидеть на месте; с ляхами попробовал уже он дела, хотелось попробовать

еще с татарами. Куренные были: Ностюган, Покрышка, Невылычкий;

и много еще других славных и храбрых козаков захотело попробовать меча и

могучего плеча в схватке с татарином. Немало было также сильно и сильно

добрых козаков между теми, которые захотели остаться: куренные

Демытрович, Кукубенко, Вертыхвист, Балабан, Бульбенко Остап. Потом

много было еще других именитых и дюжих козаков: Вовтузенко,

Черевыченко, Степан Гуска, Охрим Гуска, Мыкола Густый, Задорожний,

Метелыця, Иван Закрутыгуба, Мосий Шило, Дёгтяренко, Сыдоренко,

Пысаренко, потом другой Пысаренко, потом еще Пысаренко, и много было

других добрых козаков. Все были хожалые, езжалые: ходили по анатольским

берегам, по крымским солончакам и степям, по всем речкам большим и

малым, которые впадали в Днепр, по всем заходам[[33]] и днепровским

островам; бывали в молдавской, волошской, в турецкой земле; изъездили всё

Черное море двухрульными козацкими челнами; нападали в пятьдесят челнов

в ряд на богатейшие и превысокие корабли, перетопили немало турецких

галер и много-много выстреляли пороху на своем веку. Не раз драли на онучи

дорогие паволоки и оксамиты. Не раз череши у штанных очкуров набивали

все чистыми цехинами. А сколько всякий из них пропил и прогулял добра,

ставшего бы другому на всю жизнь, того и счесть нельзя. Все спустили

по-козацки, угощая весь мир и нанимая музыку, чтобы все веселилось, что ни

есть на свете. Еще и теперь у редкого из них не было закопано добра –

кружек, серебряных ковшей и запястьев под камышами на днепровских

островах, чтобы не довелось татарину найти его, если бы, в случае несчастья,

удалось ему напасть врасплох на Сечь; но трудно было бы татарину найти

его, потому что и сам хозяин уже стал забывать, в котором месте закопал его.

Такие-то были козаки, захотевшие остаться и отмстить ляхам за верных

товарищей и Христову веру! Старый козак Бовдюг захотел также остаться с

ними, сказавши: «Теперь не такие мои лета, чтобы гоняться за татарами, а тут

есть место, где опочить доброю козацкою смертью. Давно уже просил я у