бога, чтобы если придется кончать жизнь, то чтобы кончить ее на войне за

святое и христианское дело. Так оно и случилось. Славнейшей кончины уже

не будет в другом месте для старого козака».

Когда отделились все и стали на две стороны в два ряда куренями, кошевой

прошел промеж рядов и сказал:

– А что, панове-братове, довольны одна сторона другою?

– Все довольны, батько! – отвечали козаки.

– Ну, так поцелуйтесь же и дайте друг другу прощанье, ибо, бог знает,

приведется ли в жизни еще увидеться. Слушайте своего атамана, а

исполняйте то, что сами знаете: сами знаете, что велит козацкая честь.

И все козаки, сколько их ни было, перецеловались между собою. Начали

первые атаманы и, поведши рукою седые усы свои, поцеловались навкрест и

потом взялись за руки и крепко держали руки. Хотел один другого спросить:

«Что, пане-брате, увидимся или не увидимся?» – да и не спросили,

замолчали, – и загадались обе седые головы. А козаки все до одного

прощались, зная, что много будет работы тем и другим; но не повершили,

однако ж, тотчас разлучиться, а повершили дождаться темной ночной поры,

чтобы не дать неприятелю увидеть убыль в козацком войске. Потом все

отправились по куреням обедать.

После обеда все, которым предстояла дорога, легли отдыхать и спали крепко

и долгим сном, как будто чуя, что, может, последний сон доведется им

вкусить на такой свободе. Спали до самого заходу солнечного; а как зашло

солнце и немного стемнело, стали мазать телеги. Снарядясь, пустили вперед

возы, а сами, пошапковавшись еще раз с товарищами, тихо пошли вслед за

возами. Конница чинно, без покрика и посвиста на лошадей, слегка

затопотела вслед за пешими, и скоро стало их не видно в темноте. Глухо

отдавалась только конская топь да скрып иного колеса, которое еще не

расходилось или не было хорошо подмазано за ночною темнотою.

Долго еще оставшиеся товарищи махали им издали руками, хотя не было

ничего видно. А когда сошли и воротились по своим местам, когда увидали

при высветивших ясно звездах, что половины телег уже не было на месте, что

многих, многих нет, невесело стало у всякого на сердце, и все задумались

против воли, утупивши в землю гульливые свои головы.

Тарас видел, как смутны стали козацкие ряды и как уныние, неприличное

храброму, стало тихо обнимать козацкие головы, но молчал: он хотел дать

время всему, чтобы пообыклись они и к унынью, наведенному прощаньем с

товарищами, а между тем в тишине готовился разом и вдруг разбудить их

всех, гикнувши по-казацки, чтобы вновь и с большею силой, чем прежде,

воротилась бодрость каждому в душу, на что способна одна только

славянская порода – широкая, могучая порода перед другими, что море перед

мелководными реками. Коли время бурно, все превращается оно в рев и гром,

бугря и подымая валы, как не поднять их бессильным рекам; коли же

безветренно и тихо, яснее всех рек расстилает оно свою неоглядную

склянную поверхность, вечную негу очей.

И повелел Тарас распаковать своим слугам один из возов, стоявший

особняком. Больше и крепче всех других он был в козацком обозе; двойною

крепкою шиною были обтянуты дебелые колеса его; грузно был он навьючен,

укрыт попонами, крепкими воловьими кожами и увязан туго засмоленными

веревками. В возу были всё баклаги и бочонки старого доброго вина, которое

долго лежало у Тараса в погребах. Взял он его про запас, на торжественный

случай, чтобы, если случится великая минута и будет всем предстоять дело,

достойное на передачу потомкам, то чтобы всякому, до единого, козаку

досталось выпить заповедного вина, чтобы в великую минуту великое бы и

чувство овладело человеком. Услышав полковничий приказ, слуги бросились

к возам, палашами перерезывали крепкие веревки, снимали толстые воловьи

кожи и попоны и стаскивали с воза баклаги и бочонки.

– А берите все, – сказал Бульба, – все, сколько ни есть, берите, что у кого

есть: ковш, или черпак, которым поит коня, или рукавицу, или шапку, а коли

что, то и просто подставляй обе горсти.

И козаки все, сколько ни было их, брали, у кого был ковш, у кого черпак,

которым поил коня, у кого рукавица, у кого шапка, а кто подставлял и так обе

горсти. Всем им слуги Тарасовы, расхаживая промеж рядами, наливали из

баклаг и бочонков. Но не приказал Тарас пить, пока не даст знаку, чтобы

выпить им всем разом. Видно было, что он хотел что-то сказать. Знал Тарас,

что как ни сильно само по себе старое доброе вино и как ни способно оно

укрепить дух человека, но если к нему да присоединится еще приличное

слово, то вдвое крепче будет сила и вина и духа.

– Я угощаю вас, паны-братья, – так сказал Бульба, – не в честь того, что вы

сделали меня своим атаманом, как ни велика подобная честь, не в честь

также прощанья с нашими товарищами: нет, в другое время прилично то и

другое; не такая теперь перед нами минута. Перед нами дела великого поту,

великой козацкой доблести! Итак, выпьем, товарищи, разом выпьем поперед

всего за святую православную веру: чтобы пришло наконец такое время,

чтобы по всему свету разошлась и везде была бы одна святая вера, и все,

сколько ни есть бусурменов, все бы сделались христианами! Да за одним уже

разом выпьем и за Сечь, чтобы долго она стояла на погибель всему

бусурменству, чтобы с каждым годом выходили из нее молодцы один одного

лучше, один одного краше. Да уже вместе выпьем и за нашу собственную

славу, чтобы сказали внуки и сыны тех внуков, что были когда-то такие,

которые не постыдили товарищества и не выдали своих. Так за веру,

пане-братове, за веру!

– За веру! – загомонели все, стоявшие в ближних рядах, густыми голосами.

– За веру! – подхватили дальние; и все что ни было, и старое и молодое,

выпило за веру.

– За Сичь! – сказал Тарас и высоко поднял над головою руку.

– За Сичь! – отдалося густо в передних рядах. – За Сичь! – сказали тихо

старые, моргнувши седым усом; и, встрепенувшись, как молодые соколы,

повторили молодые: – За Сичь!

И слышало далече поле, как поминали козаки свою Сичь.

– Теперь последний глоток; товарищи, за славу и всех христиан, какие живут

на свете!

И все козаки, до последнего в поле, выпили последний глоток в ковшах за

славу и всех христиан, какие ни есть на свете. И долго еще повторялось по

всем рядам промеж всеми куренями:

– За всех христиан, какие ни есть на свете!

Уже пусто было в ковшах, а всё еще стояли козаки, поднявши руки. Хоть

весело глядели очи их всех, просиявшие вином, но сильно загадались они. Не

о корысти и военном прибытке теперь думали они, не о том, кому

посчастливится набрать червонцев, дорогого оружия, шитых кафтанов и

черкесских коней; но загадалися они – как орлы, севшие на вершинах

обрывистых, высоких гор, с которых далеко видно расстилающееся

беспредельно море, усыпанное, как мелкими птицами, галерами, кораблями и

всякими судами, огражденное по сторонам чуть видными тонкими

поморьями, с прибрежными, как мошки, городами и склонившимися, как

мелкая травка, лесами. Как орлы, озирали они вокруг себя очами все поле и

чернеющую вдали судьбу свою. Будет, будет все поле с облогами[[34]] и

дорогами покрыто торчащими их белыми костями, щедро обмывшись

козацкою их кровью и покрывшись разбитыми возами, расколотыми саблями

и копьями. Далече раскинутся чубатые головы с перекрученными и

запекшимися в крови чубами и запущенными книзу усами. Будут, налетев,

орлы выдирать и выдергивать из них козацкие очи. Но добро великое в таком

широко и вольно разметавшемся смертном ночлеге! Не погибнет ни одно