– Что ж ты, чертов гайдук, – сказал Бульба, деньги взял, а показать и не

думаешь? Нет, ты должен показать. Уж когда деньги получил, то ты не вправе

теперь отказать.

– Ступайте, ступайте к дьяволу! а не то я сию минуту дам знать, и вас тут…

Уносите ноги, говорю я вам, скорее!

– Пан! пан! пойдем! Ей-богу, пойдем! Цур им! Пусть им приснится такое, что

плевать нужно, – кричал бедный Янкель.

Бульба медленно, потупив голову, оборотился и шел назад, преследуемый

укорами Янкеля, которого ела грусть при мысли о даром потерянных

червонцах.

– И на что бы трогать? Пусть бы, собака, бранился! То уже такой народ, что

не может не браниться! Ох, вей мир, какое счастие посылает бог людям! Сто

червонцев за то только, что прогнал нас! А наш брат: ему и пейсики оборвут,

и из морды сделают такое, что и глядеть не можно, а никто не даст ста

червонных. О, боже мой! боже милосердый!

Но неудача эта гораздо более имела влияния на Бульбу; она выражалась

пожирающим пламенем в его глазах.

– Пойдем! – сказал он вдруг, как бы встряхнувшись. – Пойдем на площадь. Я

хочу посмотреть, как его будут мучить.

– Ой, пан! зачем ходить? Ведь нам этим не помочь уже.

– Пойдем! – упрямо сказал Бульба, и жид, как нянька, вздыхая, побрел вслед

за ним.

Площадь, на которой долженствовала производиться казнь, нетрудно было

отыскать: народ валил туда со всех сторон. В тогдашний грубый век это

составляло одно из занимательнейших зрелищ не только для черни, но и для

высших классов. Множество старух, самых набожных, множество молодых

девушек и женщин, самых трусливых, которым после всю ночь грезились

окровавленные трупы, которые кричали спросонья так громко, как только

может крикнуть пьяный гусар, не пропускали, однако же, случая

полюбопытствовать. «Ах, какое мученье!» – кричали из них многие с

истерическою лихорадкою, закрывая глаза и отворачиваясь; однако же

простаивали иногда довольное время. Иной, и рот разинув, и руки вытянув

вперед, желал бы вскочить всем на головы, чтобы оттуда посмотреть

повиднее. Из толпы узких, небольших и обыкновенных голов высовывал свое

толстое лицо мясник, наблюдал весь процесс с видом знатока и разговаривал

односложными словами с оружейным мастером, которого называл кумом,

потому что в праздничный день напивался с ним в одном шинке. Иные

рассуждали с жаром, другие даже держали пари; но большая часть была

таких, которые на весь мир и на все, что ни случается в свете, смотрят,

ковыряя пальцем в своем носу. На переднем плане, возле самых усачей,

составлявших городовую гвардию, стоял молодой шляхтич или казавшийся

шляхтичем, в военном костюме, который надел на себя решительно все, что у

него ни было, так что на его квартире оставалась только изодранная рубашка

да старые сапоги. Две цепочки, одна сверх другой, висели у него на шее с

каким-то дукатом. Он стоял с коханкою своею, Юзысею, и беспрестанно

оглядывался, чтобы кто-нибудь не замарал ее шелкового платья. Он ей

растолковал совершенно все, так что уже решительно не можно было ничего

прибавить. «Вот это, душечка Юзыся, – говорил он, – весь народ, что вы

видите, пришел затем, чтобы посмотреть, как будут казнить преступников. А

вот тот, душечка, что, вы видите, держит в руках секиру и другие

инструменты, – то палач, и он будет казнить. И как начнет колесовать и

другие делать муки, то преступник еще будет жив; а как отрубят голову, то

он, душечка, тотчас и умрет. Прежде будет кричать и двигаться, но как только

отрубят голову, тогда ему не можно будет ни кричать, ни есть, ни пить, оттого

что у него, душечка, уже больше не будет головы». И Юзыся все это слушала

со страхом и любопытством. Крыши домов были усеяны народом. Из

слуховых окон выглядывали престранные рожи в усах и в чем-то похожем на

чепчики. На балконах, под балдахинами, сидело аристократство.

Хорошенькая ручка смеющейся, блистающей, как белый сахар, панны

держалась за перила. Ясновельможные паны, довольно плотные, глядели с

важным видом. Холоп, в блестящем убранстве, с откидными назад рукавами,

разносил тут же разные напитки и съестное. Часто шалунья с черными

глазами, схвативши светлою ручкою своею пирожное и плоды, кидала в

народ. Толпа голодных рыцарей подставляла наподхват свои шапки, и

какой-нибудь высокий шляхтич, высунувшийся из толпы своею головою, в

полинялом красном кунтуше[[41]] с почерневшими золотыми шнурками, хватал первый с помощию длинных рук, целовал полученную добычу,

прижимал ее к сердцу и потом клал в рот. Сокол, висевший в золотой клетке

под балконом, был также зрителем: перегнувши набок нос и поднявши лапу,

он с своей стороны рассматривал также внимательно народ. Но толпа вдруг

зашумела, и со всех сторон раздались голоса: «Ведут… ведут!.. козаки!..»

Они шли с открытыми головами, с длинными чубами; бороды у них были

отпущены. Они шли не боязливо, не угрюмо, но с какою-то тихою

горделивостию; их платья из дорогого сукна износились и болтались на них

ветхими лоскутьями; они не глядели и не кланялись народу. Впереди всех

шел Остап.

Что почувствовал старый Тарас, когда увидел своего Остапа? Что было тогда

в его сердце? Он глядел на него из толпы и не проронил ни одного движения

его. Они приблизились уже к лобному месту. Остап остановился. Ему

первому приходилось выпить эту тяжелую чашу. Он глянул на своих, поднял

руку вверх и произнес громко:

– Дай же, боже, чтобы все, какие тут ни стоят еретики, не услышали,

нечестивые, как мучится христианин! чтобы ни один из нас не промолвил ни

одного слова!

После этого он приблизился к эшафоту.

– Добре, сынку, добре! – сказал тихо Бульба и уставил в землю свою седую

голову.

Палач сдернул с него ветхие лохмотья; ему увязали руки и ноги в нарочно

сделанные станки, и… Не будем смущать читателей картиною адских мук, от

которых дыбом поднялись бы их волоса. Они были порождение тогдашнего

грубого, свирепого века, когда человек вел еще кровавую жизнь одних

воинских подвигов и закалился в ней душою, не чуя человечества. Напрасно

некоторые, немногие, бывшие исключениями из века, являлись противниками

сих ужасных мер. Напрасно король и многие рыцари, просветленные умом и

душой, представляли, что подобная жестокость наказаний может только

разжечь мщение козацкой нации. Но власть короля и умных мнений была

ничто перед беспорядком и дерзкой волею государственных магнатов,

которые своею необдуманностью, непостижимым отсутствием всякой

дальновидности, детским самолюбием и ничтожною гордостью превратили

сейм в сатиру на правление. Остап выносил терзания и пытки, как исполин.

Ни крика, ни стону не было слышно даже тогда, когда стали перебивать ему

на руках и ногах кости, когда ужасный хряск их послышался среди мертвой

толпы отдаленными зрителями, когда панянки отворотили глаза свои, –

ничто, похожее на стон, не вырвалось из уст его, не дрогнулось лицо его.

Тарас стоял в толпе, потупив голову и в то же время гордо приподняв очи, и

одобрительно только говорил: «Добре, сынку, добре!»

Но когда подвели его к последним смертным мукам, – казалось, как будто

стала подаваться его сила. И повел он очами вокруг себя: боже, всё

неведомые, всё чужие лица! Хоть бы кто-нибудь из близких присутствовал

при его смерти! Он не хотел бы слышать рыданий и сокрушения слабой

матери или безумных воплей супруги, исторгающей волосы и биющей себя в

белые груди; хотел бы он теперь увидеть твердого мужа, который бы

разумным словом освежил его и утешил при кончине. И упал он силою и