воскликнул в душевной немощи:

– Батько! где ты! Слышишь ли ты?

– Слышу! – раздалось среди всеобщей тишины, и весь миллион народа в

одно время вздрогнул.

Часть военных всадников бросилась заботливо рассматривать толпы народа.

Янкель побледнел как смерть, и когда всадники немного отдалились от него,

он со страхом оборотился назад, чтобы взглянуть на Тараса; но Тараса уже

возле него не было: его и след простыл.

XII

Отыскался след Тарасов. Сто двадцать тысяч козацкого войска показалось на

границах Украйны. Это уже не была какая-нибудь малая часть или отряд,

выступивший на добычу или на угон за татарами. Нет, поднялась вся нация,

ибо переполнилось терпение народа, – поднялась отмстить за посмеянье прав

своих, за позорное унижение своих нравов, за оскорбление веры предков и

святого обычая, за посрамление церквей, за бесчинства чужеземных панов, за

угнетенье, за унию, за позорное владычество жидовства на христианской

земле – за все, что копило и сугубило с давних времен суровую ненависть

козаков. Молодой, но сильный духом гетьман Остраница предводил всею

несметною козацкою силою. Возле был виден престарелый, опытный

товарищ его и советник, Гуня. Восемь полковников вели двенадцатитысячные

полки. Два генеральные есаула и генеральный бунчужный[[42]] ехали вслед

за гетьманом. Генеральный хорунжий предводил главное знамя; много других

хоругвей и знамен развевалось вдали; бунчуковые товарищи несли бунчуки.

Много также было других чинов полковых: обозных, войсковых товарищей,

полковых писарей и с ними пеших и конных отрядов; почти столько же,

сколько было рейстровых козаков, набралось охочекомонных и вольных.

Отвсюду поднялись козаки: от Чигирина, от Переяслава, от Батурина, от

Глухова, от низовой стороны днепровской и от всех его верховий и островов.

Без счету кони и несметные таборы телег тянулись по полям. И между

теми-то козаками, между теми восьмью полками отборнее всех был один

полк, и полком тем предводил Тарас Бульба. Все давало ему перевес пред

другими: и преклонные лета, и опытность, и уменье двигать своим войском, и

сильнейшая всех ненависть к врагам. Даже самим козакам казалась

чрезмерною его беспощадная свирепость и жестокость. Только огонь да

виселицу определяла седая голова его, и совет его в войсковом совете дышал

только одним истреблением.

Нечего описывать всех битв, где показали себя козаки, ни всего постепенного

хода кампании: все это внесено в летописные страницы. Известно, какова в

Русской земле война, поднятая за веру: нет силы сильнее веры.

Непреоборима и грозна она, как нерукотворная скала среди бурного, вечно

изменчивого моря. Из самой средины морского дна возносит она к небесам

непроломные свои стены, вся созданная из одного цельного, сплошного

камня. Отвсюду видна она и глядит прямо в очи мимобегущим волнам. И

горе кораблю, который нанесется на нее! В щепы летят бессильные его

снасти, тонет и ломится в прах все, что ни есть на них, и жалким криком

погибающих оглашается пораженный воздух.

В летописных страницах изображено подробно, как бежали польские

гарнизоны из освобождаемых городов; как были перевешаны бессовестные

арендаторы-жиды; как слаб был коронный гетьман Николай Потоцкий с

многочисленною своею армиею против этой непреодолимой силы; как,

разбитый, преследуемый, перетопил он в небольшой речке лучшую часть

своего войска; как облегли его в небольшом местечке Полонном грозные

козацкие полки и как, приведенный в крайность, польский гетьман клятвенно

обещал полное удовлетворение во всем со стороны короля и государственных

чинов и возвращение всех прежних прав и преимуществ. Но не такие были

козаки, чтобы поддаться на то: знали они уже, что такое польская клятва. И

Потоцкий не красовался бы больше на шеститысячном своем аргамаке,

привлекая взоры знатных панн и зависть дворянства, не шумел бы на сеймах,

задавая роскошные пиры сенаторам, если бы не спасло его находившееся в

местечке русское духовенство. Когда вышли навстречу все попы в светлых

золотых ризах, неся иконы и кресты, и впереди сам архиерей с крестом в руке

и в пастырской митре, преклонили козаки все свои головы и сняли шапки.

Никого не уважили бы они на ту пору, ниже' самого короля, но против своей

церкви христианской не посмели и уважили свое духовенство. Согласился

гетьман вместе с полковниками отпустить Потоцкого, взявши с него

клятвенную присягу оставить на свободе все христианские церкви, забыть

старую вражду и не наносить никакой обиды козацкому воинству. Один

только полковник не согласился на такой мир. Тот один был Тарас. Вырвал он

клок волос из головы своей и вскрикнул:

– Эй, гетьман и полковники! не сделайте такого бабьего дела! не верьте

ляхам: продадут псяюхи!

Когда же полковой писарь подал условие и гетьман приложил свою властную

руку, он снял с себя чистый булат, дорогую турецкую саблю из первейшего

железа, разломил ее надвое, как трость, и кинул врозь, далеко в разные

стороны оба конца, сказав:

– Прощайте же! Как двум концам сего палаша не соединиться в одно и не

составить одной сабли, так и нам, товарищи, больше не видаться на этом

свете. Помяните же прощальное мое слово (при сем слове голос его вырос,

подымался выше, принял неведомую силу, – и смутились все от пророческих

слов): перед смертным часом своим вы вспомните меня! Думаете, купили

спокойствие и мир; думаете, пановать станете? Будете пановать другим

панованьем: сдерут с твоей головы, гетьман, кожу, набьют ее гречаною

половою, и долго будут видеть ее по всем ярмаркам! Не удержите и вы, паны,

голов своих! Пропадете в сырых погребах, замурованные в каменные стены,

если вас, как баранов, не сварят всех живыми в котлах!

– А вы, хлопцы! – продолжал он, оборотившись к своим, – кто из вас хочет

умирать своею смертью – не по запечьям и бабьим лежанкам, не пьяными

под забором у шинка, подобно всякой падали, а честной, козацкой смертью –

всем на одной постеле, как жених с невестою? Или, может быть, хотите

воротиться домой, да оборотиться в недоверков, да возить на своих спинах

польских ксендзов?

– За тобою, пане полковнику! За тобою! – вскрикнули все, которые были в

Тарасовом полку; и к ним перебежало немало других.

– А коли за мною, так за мною же! – сказал Тарас, надвинул глубже на голову

себе шапку, грозно взглянул на всех остававшихся, оправился на коне своем и

крикнул своим: – Не попрекнет же никто нас обидной речью! А ну, гайда,

хлопцы, в гости к католикам!

И вслед за тем ударил он по коню, и потянулся за ним табор из ста телег, и с

ними много было козацких конников и пехоты, и, оборотясь, грозил взором

всем остававшимся, и гневен был взор его. Никто не посмел остановить их. В

виду всего воинства уходил полк, и долго еще оборачивался Тарас и все

грозил.

Смутны стояли гетьман и полковники, задумалися все и молчали долго, как

будто теснимые каким-то тяжелым предвестием. Недаром провещал Тарас:

так все и сбылось, как он провещал. Немного времени спустя, после

вероломного поступка под Каневом, вздернута была голова гетьмана на кол

вместе со многими из первейших сановников.

А что же Тарас? А Тарас гулял по всей Польше с своим полком, выжег

восемнадцать местечек, близ сорока костелов и уже доходил до Кракова.

Много избил он всякой шляхты, разграбил богатейшие земли и лучшие

замки; распечатали и поразливали по земле козаки вековые меды и вина,

сохранно сберегавшиеся в панских погребах; изрубили и пережгли дорогие

сукна, одежды и утвари, находимые в кладовых. «Ничего не жалейте!» –