Тогда Натали ретировалась, ворча: “Ну конечно, Морис! Тут себе места из-за нее не находишь, а она о

нем думает!” Нат снова, ступая на кончики туфель, спускалась в кухню — приглядеть за тушившейся говядиной

и, наверное, прочитать, загибая пальцы, несколько “Богородиц”, прерываемых воззваниями к различным

святым, отвечающим за здоровье. В церкви уже прозвонили к молитве, далекие сирены провыли в дыму

нантского горизонта. Я уже не знала, что и делать, чтобы обмануть свою тревогу, и, как раньше, когда я болела

ветрянкой и могла спать рядом с мамой, пересчитывала васильки на обоях, выстроенные рядами по тридцать

семь — число тем более неделимое, что тридцать восьмой василек, поделенный пополам в углу, присоединял к

нему дробь.

Наконец хлопнула дверь, Магорен затопал ногами, издал свой клич и прошел в комнату, повторяя:

— Ну-те-с, ну-те-с, у тебя все по новой?

Он подошел к кровати, склонился над моей матерью — и тотчас же по его потемневшему взгляду, по

тому, как тщательно он постарался придать своему лицу ничего не выражающий вид, я поняла, что на этот раз

ему все стало ясно, и то, что стало ему ясно, очень серьезно. Воздух вокруг меня словно сгустился. Нат и

Морис, затаив дыхание, бесшумно вышли вперед и стояли, как деревянные, похожие на изображения святых,

которые раскачиваются над головами верующих во время шествий.

— Принести полотенце, доктор? — прошептал Морис.

Магорен сделал отрицательный жест. “Ну, дочь моя, — тараторил он, чтобы занять свою пациентку, — ты

прямо цветешь и пахнешь! В общем, всегда лучше, чтобы это вышло наружу!” Тем временем он взял ее за руку,

закатал рукав ее рубашки и, притворяясь, будто измеряет учащенный пульс, исследовал тыльную сторону

ладони и пальцы, испещренные лиловыми пятнышками с белой серединкой. Корка на лице была изучена с тем

деланно рассеянным вниманием, на которое способен только взгляд врача. Затем, уронив обычное “Ладно!”, он

встал.

— Хороша же я, должно быть! — простонала мама, пытаясь приподняться.

— В меру! — сказал Магорен, отпихнув ее обратно на подушку. — Но здесь всем на это плевать, и в

любом случае сейчас не время портить зеркала.

Слава богу, у нее не хватило духу подойти к зеркалу в шкафу, а я уже потихоньку вынесла трюмо, перед

которым брился мой отчим. Видеть мою Бель 1 в таком состоянии уже было мне тяжело. Нет, далеко не всем на

это наплевать. Чтобы в этом убедиться, достаточно взглянуть на Мориса, всем своим видом выдававшего

усилие, которое он делал именно для того, чтобы себя не выдать. Несчастный чересчур брезгливый любезник!

Не успев даже об этом подумать, я очутилась на коленях у кровати, прижавшись губами к щеке, которую язвы

никогда не покроют так плотно, как мои поцелуи. Движимая той же мыслью — или тем же желанием бросить

вызов, — Нат тоже пронеслась через комнату и, встав напротив меня, держала обеими руками мамину руку,

похлопывая по ней, страстно ее теребя.

— Нат! Иза! А вдруг это заразно, — попробовала возразить мама.

— Вовсе нет! — категорично сказал Магорен. — Заметьте себе, я тоже не люблю, когда моих больных

постоянно вылизывают вдоль и поперек. Я придерживаюсь мнения отца, который говорил: “Вливания для них

лучше излияний”. Но я не хотел бы нарушить эту очаровательную семейную сцену…

Добрый человек изощрялся в остроумии. По всей видимости, он до смерти боялся скорых расспросов и

маленькими шажками отступал к двери. Только Морис открыл рот, как он поспешно добавил:

— Если вы не возражаете, и чтобы внести полную ясность, я вернусь еще раз вечером взять кровь на

анализ. Извините меня, я не обедал, уже второй час, а у меня с двух прием.

— Я провожу вас, — сказал Морис, бросаясь за ним следом.

Я секунду колебалась: если у Мориса был предлог, то у меня его не было. Нет ничего более удручающего

для больного, чем нетерпение его близких выскочить за дверь и расспросить врача. Но Нат потянула носом

воздух:

— Если моя говядина не сгорела, нам очень повезло, — сказала она. — Не Берта же…

— Пойду подолью воды, — тотчас сказала я, тщательно подоткнула маме одеяло, переставила два-три

предмета и постаралась уйти не торопясь.

* * *

Я застала доктора сидящим за столиком в прихожей, где его ждали ручка и блокнот. С суровым видом —

он никогда не мог улыбнуться в присутствии Мориса — врач говорил вполголоса, не поднимая головы, а мой

отчим слушал с убитым видом. При моем приближении он умолк, и мне пришлось выдержать несколько секунд

смущенного молчания, дающего людям понять, что с ними сейчас поделятся горькими откровениями. В

отличие от большинства своих собратьев, которые, подобно судьям, любят заставлять ждать и охотно

собираются вместе, чтобы осудить клиента, Магорен редко призывал к себе на помощь специалиста и

“раскалывался” перед родственниками сразу же, как только обретал уверенность. Он только старался их

подготовить.

— Я говорил месье Мелизе, — наконец сказал он, — что не стоит терять голову. Теперь это успешно

излечивается.

— Да что “это”? — спросили мы с Морисом в один голос.

Магорен взял ручку и нацарапал три строчки, прежде чем ответить:

— Это довольно редкое заболевание. Мне за всю жизнь попалось не более пяти-шести случаев, чаще

всего в неполной форме, затрудняющей диагностику. В прошлый раз я об этом даже не подумал. Но сыпь на

лице приняла характерный вид…

Еще три строчки позволили ему сделать трудный переход. Он опустил голову и добавил:

1 «Бель» по-французски означает «красивая».

— Впрочем, я был бы рад ошибиться…

И он принялся старательно дописывать рецепт. В прихожей был слышен только скрип его пера. Лифчик

вдруг стал мне тесен. Я дышала словно ватой, смешанной с резким запахом тушеной говядины, действительно

подгоравшей на кухне. Магорен выронил еще кусочек фразы:

— Это серьезно.

Он расписался, сложил рецепт и встал, чтобы покончить с этим:

— Это серьезно и название у этого отвратительное, к тому же оно часто приводит к путанице: красная

волчанка бывает разная…

— Красная волчанка! — в ужасе выдохнул Морис.

Натали, которая спускалась в свою очередь, привлеченная запахом горелого, наткнулась прямо на эти

слова и остановилась на последней ступеньке, поднеся руку к вороту, чтобы развязать шнурок своей шляпки.

Магорен тщетно пытался внести уточнения, говорил, что речь идет не о том, о чем мы подумали, — не о той

отвратительной болезни, вырывающей крысиную нору посреди лица, а о сыпной красной волчанке, совсем

другой и не имеющей ничего общего с первой. Смущенный своей искренностью, он сам признался, что, не

столь зрелищная, эта болезнь и труднее излечима, несмотря на недавно появившийся кортизон, который делает

чудеса. Я услышала практически одно только слово “чудеса”, и от того, что в нем было исключительного,

невозможного, у меня застучало в висках. Испугавшись, переходя на успокаивающие фразы, Магорен

повернулся ко мне. Намеревался ли он таким образом приберечь свою жалость для дочери, невинного горя, и

отказать в ней ложному мужу, менее достойному участия, наказанному, в общем, в том же, в чем он согрешил?

На мгновение я позволила вонзиться в себя ядовитому жалу, я восприняла как месть судьбу этого мужчины,

связанного с этой женщиной, обезображенной на следующий же день после свадьбы. Но меня тотчас

захлестнуло, заполонило возмущение. Жертвой этого наказания пала прежде всего моя мать, Морис же будет

поражен лишь в той мере, в какой он ее любит, то есть исходя из того, что в нем есть самого лучшего. Жало

проникало все глубже, до самых черных уголков моей души, разливая желчь. Он стоял передо мной, бледный,

со взглядом, тяжелым от сострадания. Я была самой себе ненавистна, и меня вдруг от этого затошнило.