—      Труд не позорит человека, ничего плохого рабочий народ не подумает. Не распорядишься—,сама пойду в отдел кадров и наймусь.

—      А я скажу, чтобы тебя не принимали.

—      Не имеешь права!..

Позвонили. Власов пошел открывать дверь. На крыльце стояла пожилая работница в платке. Она заглянула через его плечо в комнату и, увидев Матрену Дементьевну, смело вошла.

—      Уже устроились? Здравствуйте, Матрена Дементьевна, здравствуйте, товарищ директор! С новосельем!

—      Аграфенушка! Заходи, заходи! Легка на помине, мы с Алексеем только про тебя говорили. Раздевайся, садись. Познакомься, Алексей,— обратилась она к сыну.— Вот она, Аграфена Ивановна. Она здесь в ткацком работает.

—      Спасибо, некогда мне рассиживаться-то! Узнала я, что Матрена Дементьевна приехала, вот и забежала на минутку поглядеть, как устроились, не нужно ли чего?

—      Да ты раздевайся, выпей чайку с нами, закуси.

—      Сынок у меня дома один, спать не ляжет, пока я не приду.

Все же Аграфена Ивановна сняла пальто, набросила платок на плечи и села за стол.

—      Небось вырос твой Серега, большой стал?

Матрена Дементьевна налила гостье стакан крепкого

чая.

—      Еще бы! Он с войны на фабрике красильщиком

работает, успел помощником мастера стать,— сказала Аграфена Ивановна с гордостью и вздохнула'. — Жаль, отец погиб,— мечтал выучить сына на инженера. Не пришлось. Сейчас парень учится в заочном техникуме.

—      Честное слово, Аграфена Ивановна,— сказал Власов,— это даже лучше: толковым специалистом будет! Я тоже окончил институт без отрыва от производства. Станки знаю не хуже любого инженера, потому что долго ткацким поммастера работал.

—      Зря про себя расписываешь, Алеша! Она тебя хорошо знает!— вставила мать.

Власов удивленно взглянул на гостью.

— Что смотришь? Раньше мы с Груней в одной казарме жили,— на Носовской-то фабрике. Помнишь, Груня, как мы в разные смены попросились, чтобы по очереди нянчить Алешу?

—      Как не помнить! Вспоминаю вот, как ты Алексея Федоровича от околоточного отбила.

—      А я что-то забыла...

—      Ну, как же! Когда Варвару похоронили, пришел к нам в казарму околоточный, хотел забрать сироту в приют. Ты — в слезы. Прижала малыша к груди: «Не дам! Он родной сестры сын, племянник мне. Сама его выхожу». А околоточный ругается: «Дикий народ, говорит, самим жрать нечего, а еще берут на себя обузу». Плюнул и ушел.

—      Что же оставалось делать! У них в казенных приютах сиротки мерли, как мухи,— сказала Матрена Дементьевна.

—      Ох, и горласты вы были, Алексей Федорович! Кричали, как одержимый, никому спать не давали. Приходилось брать вас на руки и во двор выходить — боялись мы, что выставят нас из казармы.

—      Оказывается, вы тоже нянчили меня. А я и не знал!— Растроганный Власов улыбнулся.

—- Разве я одна? Всей казармой заботились!.. Ой, заболталась я! Пора домой, Сергей беспокоиться будет. Спасибо вам! — Аграфена Ивановна встала.

—      Заходи еще! — У дверей Матрена Дементьевна зашептала ей на ухо:—Только смотри, на фабрике не болтай про старое: он не хочет, чтобы люди знали, что я не родная мать ему.

Аграфена Ивановна понимающе кивнула головой.

3

На новом месте спалось плохо, от усталости ныли кости, а тут еще воспоминания нахлынули. Душу взбудоражил разговор с Аграфеной Ивановной. Матрена Дементьевна ворочалась с боку на бок, тихонько вздыхала. «Старое лучше не ворошить, что в том толку?» — внушала она себе. Но невольно в утомленном мозгу возникало давно минувшее, .редел туман, заволакивавший былые события, и образы некогда дорогих сердцу людей воскресали в памяти.

...Вот она, худенькая десятилетняя девочка, с длинными русыми косами, живет с матерью в плохонькой, почерневшей от времени избушке на краю деревни. Ни земли, ни коровы, ничего-то у них нет, одна коза. Отца она помнит смутно. В памяти сохранились только его рыжая борода лопатой да голубые глаза. Отец уехал в город на заработки, когда ей было семь лет, да так и не вернулся. Говорили, будто под поезд попал. Мать не верила и три долгих года ждала мужа, глаза проплакала и наконец, потеряв всякую надежду, заказала панихиду за упокой души раба божьего Дементия...

Летом в деревне привольно, можно бегать по лугам, по лесам, рвать цветы, собирать ягоды, грибы, играть с подружками, благо тепло и ненужно обуви. Но мать все сердится, все повторяет: «Ты сиротка. Мы бедные». Будто бедным и поиграть нельзя! Она заставляет Матрену нянчить соседских ребятишек — за это осенью им дадут немного хлеба, картошки. Мать работает у чужих людей, возвращается домой усталая, разбитая.

С наступлением зимы жизнь становится нестерпимо унылой. Бесконечной вереницей тянутся однообразные, холодные, серые дни. Валит снег, завывает вьюга. Дров мало, печь топят редко — в избе всегда холодно. Зимой мать день и ночь сидит, за ручным станком — ткет. Ей некогда с дочерью и поговорить. Работы у Матрены нет, и она день-деньской старается занять себя хоть чем-нибудь — подметает пол, моет горшки. Потом садится возле матери и внимательно следит за ее проворными пальцами. Пройдет еще три года — и Матрена тоже начнет работать за ручным станком. О, эти долгие зимние вечера!.. Маленький челнок снует между нитками с одного конца станка на другой, Матрена ловит его, нажимая ногой на деревянную педаль. Зев меняет положение, нижние нитки поднимаются вверх, верхние опускаются. Снова летит челнок, и опять все повторяется. Станок однообразно скрипит — зик, зик... Матрену клонит ко сну. Она зевает и, чтобы не уснуть, тихонько запевает про: тяжкую песню. Глаза слипаются, голова клонится на грудь. Матрена карабкается на печку, укрывается овчиной, засыпает как убитая.

Когда она открывает глаза, на улице темно, по-прежнему злится вьюга. Мать уже работает при свете маленькой лампочки с закоптелым стеклом. Перед образами теплится лампада, освещая лица бородатых святых. На .скамейке сидит кошка, лениво зевает...

Матрене стыдно, что она проспала, что мать уже работает. Но так трудно расстаться с теплой печкой! Увидев, что она проснулась, мать встает, вытаскивает из печки чугунок и зовет дочь. Матрена проворно спрыгивает на пол, садится за стол. Холодно, ее бьет озноб. В чугунке дымится картошка. Обжигая руки, девочка обдирает кожуру, макает горячие картофелины в соль и торопливо ест. Муки у них мало, мать боится, что до весны не хватит, и печет хлеб только по субботам. Картошка вкусная, но от нее мало толку, поешь — вроде сыт, а через час-другой опять есть хочется... Ну, а теперь за работу! И снопа скрипит станок...

Матрена Дементьевна старается вспомнить еще какие-нибудь подробности своей жизни тех дней, но, кроме скуки, холода, постоянного чувства голода и усталости от работы, будто ничего и не было.

Потом в памяти всплывает худой, угрюмый деревенский кузнец с черной, как у цыгана, бородой. С середины зимы он зачастил к ним. Придет, бывало, снимет тулуп, шапку, перекрестится на образа, сядет за стол и уставится черными глазами в одну точку. Молчит. Мать ставит перед ним миску с толченым картофелем, заправленным козьим молоком, хлеб. Кузнец медленно ест. Скажет два-три слова и опять молчит...

Иногда он приносил с собой водку, выпивал. Лицо его багровело, маленькие глаза загорались. Нетвердым языком он говорил матери какие-то непонятные слова, обнимал ее. В такие вечера Матрене было страшно, и, чтобы не видеть пьяной рожи кузнеца, она забиралась на печь, прятала голову под овчину и горько плакала.

Однажды мать подозвала ее к себе, погладила по голове и сказала, что кузнец будет теперь ее, Мотри, отцом. Девочка зарылась лицом в юбку матери и, рыдая, прошептала, что не хочет нового отца. Кузнец рассердился:

— Молчи! Не твоего ума дело!

К рождеству Матрене купили подшитые валенки, поношенный овчинный полушубок и платок. Обновки привели ее в восторг. В валенках моги не мерзли, и наконец она и зимой сможет выходить на улицу. Мать и кузнец обвенчались. Вечером, после свадьбы, Матрену отослали к тете Паше, сестре отца. Через три дня она вернулась. В доме все оставалось по-старому, только изба пропахла махоркой да еще дегтем от большущих сапог кузнеца.