—      Власов — человек энергичный, с характером, и у него светлая голова, этого отрицать нельзя,— осторожно вставил Шустрицкий—Да и в предложениях Никитина много разумного...

—      Скажите по совести, Александр Васильевич, может быть, Власов потому вам не нравится, что он знающий инженер и вмешивается в технику?— спросил Софронов.— Признаться, технология на вашем комбинате действительно дрянь, а план явно занижен.

—      Возможно. Но я что-то не замечал на других руководимых вами фабриках лучшей технологии, уважаемый начальник технического отдела!— Баранов начал горячиться. — Прежде чем солидаризироваться с Власовым и брать его под защиту, вы бы лучше о себе подумали. Достаточно ему будет добиться хотя бы частичного успеха, как сразу спросят и с вас: где вы, мол, были до сих пор, уважаемые руководители? Почему не сделать на всех фабриках то, чего добились уже на одной? Это еще не беда, если только спросят, а могут заставить перевернуть все вверх дном и главку увеличат план. Вот тогда я посмотрю, как вы запоете!

—      Постойте!— Юлий Борисович поднял руку.— Никто не оспаривает того очевидного факта, что технология и техника у нас отсталые, >но, к сожалению, все это наследие прошлого. После революции страна была занята более серьезным делом — индустриализацией, и до текстиля не доходили руки. Тут возникает другой, я бы сказал, принципиальный вопрос. Целесообразно ли в данный момент распылять и без того ограниченные государственные средства и заниматься штопкой старых дыр? Уверяю вас, на это никто не согласится. Власов—человек ограниченного кругозора. Как все упрямцы, он этого не понимает и лезет на рожон. По-моему, он просто карьерист и горит желанием блеснуть, выдвинуться, полагая, что для этого у него имеются все данные. Шутка ли: сын ткачихи, вырос з казарме,— одним словом,, пролетарий!

—      Откуда вы знаете такие подробности его биографии?— спросил Шустрицкий.

* — Для этого существуют анкеты. Я внимательно просмотрел его личное дело, прочитал написанную им автобиографию и пришел к заключению, что Власов вырос действительно в казарме, но вот чей он сын, это надо еще выяснять. Мать — Сорокина, сам он — Власов. Тут что-то не так. Скорей всего, Сорокина была прислугой в доме у каких-нибудь буржуев, а когда во время революции их расстреляли, то остался мальчик-сирота. Сердобольная женщина, поступая на фабрику, взяла его, по-видимому, с собой в казарму, а позже, чтобы не было кривотолков, решила выдавать мальчика за своего сына. Вот и весь сказ!

—      Ну, это вы уж перехватили! Расстрелянные буржуи, осиротевший мальчик, сердобольная женщина... Целая сказка. Бросьте вы всю эту чепуху! Для проверки работников и уточнения их биографических данных существуют кадровики. Хватит, хватит об этом! Лучше займемся делом. Прошу!— Софронов подошел к столу и широким жестом пригласил партнеров.

Вытащили из колоды карты, определили, кому где сесть, кому сдавать. Игра началась. «Пики», «Пас», «Семь треф», «Мои»... Изредка кто-нибудь избито острил: «Чем я без одной, лучше друг без двух». И опять отрывисто: «Пики», «Черви»...

Во втором часу ночи, спускаясь по лестнице, Баранов взял Юлия Борисовича под руку и тихо, чтобы не слышал идущий впереди Шустрицкий, прошептал:

—       Власова пора осадить, иначе с ним беды не оберешься. Вы бы поговорили с Василием Петровичем...

— Непременно! Завтра буду у него дома и обо всем поговорю,— ответил тот также вполголоса.

Развезя всех по домам, Баранов остался в машине один. Подняв меховой воротник и съежившись от холода, он сидел рядом с шофером и думал о своем разговоре с Никоновым. На душе было скверно. Вообще последнее время его не покидало чувство смутного беспокойства. Странно — даже такие приличные, сдержанные люди, как Шустрицкий, Софронов, относятся к Власову сочувственно, находят его затеи разумными! В чем дело? Может быть, ошибается он сам, Александр Васильевич, или просто новизна и смелость привлекательны?

Что Власов смел, в этом сомневаться не приходится. Энергичен, работает с увлечением. Такие, как он, не признают компромиссов, не знают середины. Они или сносят все преграды на своем пути и достигают цели, или ломают себе шею. «Может быть, в нашу бурную эпоху нужны именно такие люди...»

У поворота на Садовую, на Крымской площади, шофер резко затормозил перед мигающим светофором, и машина, качнувшись, остановилась. От неожиданности Александр Васильевич чуть не ударился головой о переднее стекло. Пенсне соскочило и упало на ковер. Он поднял его, тщательно протер кусочком замши, который всегда носил в кармане, и, водрузив на нос, огляделся по сторонам.

В этот поздний час заснеженные улицы Москвы пустели на короткое время, даже дворники, обычно дежурящие по ночам, куда-то запропастились; только одинокий милиционер в шинели, опустив шапку-ушанку, размахивая коротенькой палочкой, прохаживался под светом уличного фонаря.

Светофор снова замигал, и машина покатилась вверх по Садовому кольцу.

О чем он думал до остановки у светофора? Да, о своем разговоре с Никоновым...

Конечно, этот тип поговорит с Толстяковым и сумеет внушить ему нужные мысли. Там, где пахнет закулисной интрижкой, Никонова подталкивать не приходится, от такого рода «деятельности» он получает одно удовольствие. Впрочем, и Толстяков вряд ли нуждается во внушении. Мало-мальски зрячим людям очевидно, что начальник главка ненавидит Власова и ищет подходящего случая, чтобы избавиться от него. Вопрос в другом: правильно ли поступил Александр Васильевич, поговорив так откровенно с Никоновым? Из слепого желания убрать Власова он постепенно становится приспешником Толстякова и Никонова. Не очень-то благородная роль...

Обида на то, что его обошли, еще не исчезла, но все настойчивее звучал внутренний голос — голос совести и справедливости. Александр Васильевич часто спрашивал себя: будь он директором, сумел бы он сломать укоренившиеся на комбинате (и не только на комбинате) традиции и открыть путь новому, как это пытается сделать Власов? Вряд ли... А пора такой ломки, видимо, пришла, и кто-то должен начать. Задача Власову по плечу, в этом, может быть, и заключается закономерность его прихода на комбинат. Черт возьми, уж очень все сложно, даже думать об этом не хочется!.. Будь на месте Власова другой человек, помягче и не такой настойчивый, Александр Васильевич, может быть, и примирился бы. А так... Он не выносит одного вида этого человека. Маньяк, фанатик...

2

День выдался на редкость погожий. С утра мягко светило зимнее солнце, окрашивая все в розовый цвет. В скверике, против окна, ребятишки в мохнатых шубках, в съезжавших на глаза шапках-ушанках, похожие на медвежат, играли в снежки, катались на санках.

Тянуло на улицу. Хорошо бы взять лыжи и поехать в Сокольники! Кстати, повидаться с Сергеем, узнать, что у них стряслось на фабрике. Но нельзя поддаваться соблазну — впереди еще два экзамена. Вздохнув, Леонид отошел от окна, сел за стол и, зажав руками уши, склонился над учебником теоретической механики. По привычке медленно раскачиваясь всем корпусом, он пытался сосредоточиться и понять, почему кривизна изогнутой оси балки прямо пропорциональна изгибающему моменту и обратно пропорциональна жесткости балки при изгибе...

В передней раздался звонок, и тотчас в коридоре послышались мягкие шаги, шелест шелка. Это мать пошла открывать дверь.

Вошел Юлий Борисович, румяный от мороза, оживленный. Поцеловав руку Ларисы Михайловны, он осведомился о ее здоровье и подошел к вешалке.

Положив на столик перед зеркалом боярскую бобровую шапку с бархатным верхом и приглаживая редкие волосы, он повернулся к Ларисе Михайловне и громко спросил:

—      Василий Петрович у себя?

—      В столовой, читает газету.

Лариса Михайловна пропустила Никонова вперед и прошла к себе.

В открытые двери до Леонида долетали голоса мужчин, мешая ему заниматься. Он встал, собираясь прикрыть дверь, но вдруг невольно замер на месте.