— Просыпайся, княжна.

Я захлопала ресницами. Зачем он мне помогает, интересно? Зачем возится?.. В губы ткнулся край ложки, и я послушно выпила микстуру.

— А… – голос сорвался, и я откашлялась. – А сколько времени, Патрик?

— Сейчас два часа дня. Доброе утро!

Я хотела сесть, но побоялась, что вытечет лекарство.

— Это я со вчерашнего вечера сплю? Дольгар, наверное, злится, что я дезертировала с ужина.

— Ага. – Патрик присел рядом. – А также за завтрак, обед и полдник.

— Что?! – Я, все-таки, попыталась вскочить, но рука шута неожиданно властно надавила на плечо, заставляя лечь обратно, и я подчинилась. – Это сколько же я валяюсь?

— Три дня. Дольгар послал за врачом, но дороги развезло, и он только добрался. А ты все это время была без сознания. Ниллияна от тебя ни на шаг не отходила. Сейчас она спит. – Шут засмеялся. – Хорошо, что Растмилла приготовила много снотворного.

— Растмилла? – все-таки приподнялась я. – Так, мне не показалось… а чего она? Зачем?

Патрик удивленно поглядел на меня и сменил позу, вытянув ноги.

— Все видели, что тебе плохо. Вот и решили помочь. Это же очевидно.

Я откинулась на подушку. Пробормотала:

— Зачем рисковать… вам же влетит…

Шут улыбнулся.

— Конечно, влетит. Если Дольгар узнает. А кто ему скажет?

— А вы, Патрик? Лично вы – зачем мне помогаете?

— Потому что тебе нужна помощь. – Шут перестал улыбаться и вздохнул. – Чего ты расспрашиваешь?

— А того. Если бы Дольгар заболел – вряд ли вы стали бы с ним так же возиться.

— А если бы я с тобой не возился – этот коновал пустил бы тебе кровь, напоил белладонной, и добил окончательно, – парировал шут. Мне от этих слов сделалось как-то плохо, и я невольно ухватила его за руку.

— Не надо! Вы уж, пожалуйста, меня не бросайте.

— Не брошу, – серьезно пообещал Патрик. – Только учти: если ты попытаешься сбежать или вздумаешь повторить подвиг Вилёнки – я не смогу тебе помочь.

— А что она сделала? – не выдержала я.

— Влюбилась. – Шут поднялся. – Ладно, княжна. Отдыхай. И помни: Дольгар – жестокий человек. А ты в его власти. Будь осторожнее, и перестань бегать по тюрьмам. – Он развернулся и вышел. А я так и осталась хлопать глазами. Они что, решили, что я втрескалась в Тадеуша?.. Это еще полбеды – слуги розгами не высекут, и на воротах не повесят. А вот, если то же самое подумает Дольгар – мне несдобровать. Как бы спасти охотника, чтобы не вызвать подозрений?..

К вечеру следующего дня, после пяти визитов Патрика с его лекарствами, боль окончательно утихла, а я так ничего и не придумала. Можно было воспользоваться оказией и прикинуться тяжелобольной, тем самым выиграв еще несколько спокойных ночей, однако наличие, хоть и средневекового, но медика, отметало такую возможность. И, когда недовольный врач объявил в присутствии мужа, что я могу вставать, пришлось заверить общество в своем выздоровлении. Правда, при первой попытке Дольгара возобновить супружескую жизнь, я невольно заорала – едва поджившие ранки дали о себе знать. К моему величайшему облегчению, господин брезгливо скривился, отпихнул меня и оставил дрожать и реветь, а сам ушел. Боль заставила скорчиться и так сидеть, дрожь все не проходила. Я злилась на эту слабость, но ничего поделать не могла.

Потом пришла Ниллияна и напоила теплым молоком. Но легче не становилось.

Гости уехали, и обеды сделались по-прежнему тихими, семейными – если можно так выразиться. Помимо прочего, замок напоминал мне болото – вязкое, утробно хлюпающее и зеленое. Оно затягивало в липкую жижу рутинной скуки, а снаружи свежий океанский ветер так и манил сбежать отсюда. Удерживали меня даже не стены – любые стены можно преодолеть. Удерживала меня судьба Тадеуша, да еще, разве что, странная, во многом нетипичная, дружба с Патриком. Я ловила себя на мысли, что без этих разговоров, без смелой, порой ошеломляющей, искренности шута мне будет здорово чего-то не хватать. Но со слугами я виделась все реже, а с мужем все чаще. Однажды Дольгар взял меня на конную прогулку. Оказалось, что я совершенно не умею держаться в дамском седле, зато вовсе без него держусь весьма неплохо. Тело без помощи разума избирало движения на уровне рефлексов. Я проехала круг на молодой и веселой серенькой кобылке и окончательно убедилась, что с лошадьми лажу гораздо лучше, чем с мужьями. Представитель последней категории замер посередине левады аки памятник, и смотрел на меня как на что-то очень неприятное. Затем махнул рукой и тронул коня, выезжая к воротам. Я распустила шнуровку на подоле платья, делая его шире, и поскакала следом. Серая кобыла бежала легко и изящно, будто вовсе не касаясь земли. В тот момент я с трудом подавила желание подобрать поводья, ударить ей в бока – и будь что будет. Убежать, уехать, улететь отсюда – на волю!.. Впрочем, Дольгар предусмотрительно выдал мне не очень резвую кобылу, должно быть, решил подстраховаться.

Дни ползли как червяки через дорогу, ленивые и медленные, и такие же вялые, похожие один на другой. Теперь я подолгу сидела не только в пустой комнате, но и в конюшне. Вообще, я заметила, что мне уютно в душной полутьме, в золотистой сенной пыли, среди сильных животных – упорно казалось, что можно спрятаться в денник, и лошадь защитит, убережет от любого Дольгара. Я, и, правда, забиралась к ним «домой», набивая карманы яблоками, морковкой и сухарями, и постепенно животные привыкли, и охотно пускали меня в гости. Однажды в грозу я даже уснула под бархатным боком серой кобылы. Звали ее поэтично – Берегиня. Лошадиное пофыркивание и глухое буханье копыт по дощатому настилу убаюкали меня. Здесь было уютно и спокойно. О том, что лошадь запросто могла меня раздавить, я как-то не подумала. А ночью пришел Варших, кинул в меня яблоком, чтобы проснулась, и отвел к Растмилле, отмываться от сена и навоза. Конюхи поначалу косились на меня, потом привыкли. А я с удовольствием ухаживала за лошадьми – большими, теплыми и бархатными лошадьми, от которых не приходилось ждать ни подлости, ни жестокости.

А потом началась война.

Она, как и любая неприятность, грянула внезапно, и никто не успел подготовиться. Я бы даже сказала, не война – мелкая стычка. Но по местным меркам это была, все же, война.

Вначале со стороны степей появился конный отряд. Потом слуги рассказали мне о другом лорде, который мечтал получить Дольгаровы земли, и я поняла, почему зарлицкий господин так спешил обзавестись потомством. Армии у него не было, зато он где-то раздобыл наемное войско и устроил соседу алаверды, а мы отсиживались в цитадели. Я наслаждалась одиночеством и старалась гнать от себя крамольные мысли – ехидный внутренний голос вкрадчиво нашептывал, как хорошо было бы, если б Дольгар не вернулся. Мне не хотелось желать человеку смерти, да и самого зарлицкого господина было жалко. По-своему его вполне можно было понять, а где понимание – там и оправдание. А за оправданием, в свою очередь, всегда следует жалость.

Несмотря на тот факт, что Дольгар так и не научился ладить с людьми, включая собственную жену, стратег он был весьма неплохой, в чем я не раз успела убедиться. Жизнь в цитадели так и катилась себе под горочку, постепенно набирая скорость, и даже редкие боевые вспышки не сбивали ее с намеченной траектории. А я начала потихоньку привыкать. Ко всему. К холодным вечерам, тяжести библиотечных книг, непривычным седлам. К двусмысленным шуточкам Патрика и загнанному взгляду юной Ниллияны. К ночным визитам Дольгара и болтовне со слугами. Человек, в общем, ко всему привыкает; мне казалось, что даже Дольгар ко мне привык.

И только сны одолевали все чаще, и только людей и событий в них становилось все больше. А я по-прежнему не слышала имен и не видела лиц. В какой-то момент я принялась записывать свои сны, чтобы хоть что-нибудь выяснить, но тут же стала их забывать, и бросила эту затею. Почему мое подсознание столь упорно противилось восстановлению памяти – оставалось загадкой, и логичной казалась версия Патрика. Что, если я, в самом деле, не хочу помнить?.. Сколько бы я ни ломала голову – ясности так и не возникало. И я постепенно смирилась.