— Каким, интересно, способом?

— Когда Полтаву заняли части Добровольческой армии, ко мне как к коменданту станции привели коммунистов-чекистов, арестованных на территории станции. Я их узнал. Это были железнодорожники, сослуживцы отца. Вместо того, чтобы вызвать конвой, я пригласил их к себе в вагон и сказал: «Иду на станцию, через три минуты вернусь, и тогда мы с вами посчитаемся». Уходя, запер все двери, кроме той, что выходила в сторону мастерских. Вернувшись, я, естественно, моих арестантов не застал.

— Кто может подтвердить этот эпизод?

— Те трое, кого я отпустил в Полтаве. Уверен, они и сейчас служат в городе. Второй раз я помог Красной Армии, когда устроил перекос паровоза на поворотном кругу в Кременчуге во время переброски казачьей дивизии Шкуро из Днетропетровска в Харьков. Красные прорвались у Купянска, а я задержал шкуровцев на сутки.

— Да, заслуги у вас серьезные, — ухмыльнувшись, сказал чекист из полпредства, который не верил ни единому слову Ковальского. — Мы ваши рассказы проверим, есть у нас такая возможность. По скажу вам сразу: все это теперь никакого значения не имеет. Будете нам служить честно, простим. Но если попробуете с нами крутить, если вас подослали ваши бывшие товарищи по Добрармии или польская контрразведка, то мы это быстро выясним. И в таком случае я вам не завидую.

Больше Ковальского в полпредство не пускали. С сотрудником полпредства они встречались в городе, на конспиративной квартире, снятой советской разведкой.

Квартира принадлежала глухому старичку, который открывал Ковальскому дверь, провожал его в комнату, а сам отправлялся по магазинам. Он возвращался ровно через сорок минут, чтобы проводить Ковальского.

В комнате, заставленной рухлядью, в единственном приличном кресле сидел сотрудник полпредства, который заставлял Ковальского писать донесения, давал новые задания и немного денег. Большевистская разведка была скуповата с Ковальским.

Он должен был сообщать, чем занимаются бывшие добровольцы, томившиеся в Польше. Москву в первую очередь интересовали те, кто намеревался и дальше сражаться с советской властью, и те, кто ради этого соглашался сотрудничать с польской разведкой.

Ковальский для вида продолжал служить в конторе, но большую часть времени проводил в тех местах, где встречались бывшие русские офицеры, дотошно выспрашивая их о жизни и планах на будущее.

Через два года Ковальскому разрешили вернуться в Советскую Россию. В апреле 1923 года он уже был на родине. Его сразу призвали в Красную Армию — по специальности, в органы военных сообщений. Затем перевели в 49-й дивизион войск ГПУ. Потом разрешили демобилизоваться и поселиться в Харькове.

Ковальский стал работать бухгалтером и одновременно — секретным сотрудником Государственного политического управления Украины. Вторая, тайная, служба давала дополнительные деньги и некое чувство уверенности.

Петр Георгиевич Ковальский понял, что никто и никогда не забудет, что он — бывший офицер и, следователь но, политически сомнительный элемент. Он читал в газетах, как Государственное политическое управление находит бывших офицеров, пытавшихся скрыть свое прошлое, замаскироваться, и подвергает их репрессиям. Ковальский надеялся на то, что иностранный отдел не даст его в обиду, защитит от чекистов из секретно-политического отдела.

Пятого числа Скоблин приехал к Ковальскому. Встретились внизу, в холле гостиницы, снова обнялись. По генерал был не один, как рассчитывал Ковальский, а с женой, которая Скоблина от себя не отпускала. Боялась, что Ковальский украдет ее ненаглядного мужа?

— Мы сегодня ждем гостей, — щебетала Плевицкая. — Нам нужно столько всего закупить.

Ковальский изъявил желание поехать за покупками вместе с друзьями. В час дня Плевицкая сказала, что она голодна. Ковальский с готовностью пригласил их где-нибудь пообедать. Плевицкая отвела глаза:

— Я с удовольствием поеду, но вы же понимаете, что мне не в каждом месте можно показаться. Меня здесь все знают.

Это фраза Ковальскому многое объяснила: Плевицкая чувствовала себя звездой, но поддерживать соответствующий образ жизни ей было трудновато.

— Может быть, пообедаем в «Эрмитаже»? — предложил Ковальский.

Его выбором Надежда Васильевна осталась довольна. После обеда Плевицкая осталась пить кофе, а Скоблин и Ковальский отправились бриться. В парикмахерской Скоблин вполголоса попросил отдать ему письмо от брата. Ковальский протянул генералу конверт и сказал:

— Нам нужно поговорить.

— Давай здесь, — предложил Скоблин.

— Нет, — резко ответил Ковальский, — парикмахерская не место для серьезных разговоров.

— Поехали с нами в Озуар-ле-Феррьер.

Ковальский согласился. Дома Плевицкая, считавшая, что день прошел удачно, немедленно отправилась переодеваться, а Скоблин и Ковальский, переглянувшись, отпросились прогуляться. Несколько минут они бодро шли молча, потом свернули на какую-то пустынную улицу, и тут Ковальский решился. Он остановил Скоблина, встал так, чтобы смотреть ему прямо в глаза, и сказал:

— Коля, я приехал в Париж с единственной целью — спросить тебя, не намерен ли ты бросить всю эту авантюру, перестать играть в солдатики и вернуться, наконец, в ряды родной армии?

Скоблин, уже прочитавший письмо от своего брата, оставшегося в Советской России, конечно, подозревал, что Петр Георгиевич Ковальский появился во Франции не случайно, но такого прямого вопроса не ожидал.

— Что означают твои слова? — переспросил он.

Ковальский заговорил жестко и напористо:

— Мы решили еще раз предложить всем, кого считаем полезными для России, прекратить белую авантюру и вернуться в ряды русской армии.

— Кто это «мы»? — изумленно спросил Скоблин.

— Генеральный штаб Красной Армии!

Скоблин засмеялся:

— Петя, если я вернусь в Москву, надо мной или устроят показательный процесс, либо просто расстреляют. Ты думаешь, я не знаю, что там происходит? Вот как с князем расправились. А он даже в Добровольческой армии не служил, человек штатский, ученый.

Ковальский, не обращая внимания на слова генерала, продолжал обрабатывать слегка ошеломленного Скоблина:

— Коля, ты ведь не маленький и должен все сам понимать. Не переоценивай себя. Ты не политическая фигура, а просто военный специалист, полезный для нашей армии. Показательный процесс над тобой нам не интересен. Расстреливать тебя — только поднимать международную шумиху. Так что, если здраво рассудишь, сам поймешь, что сморозил глупость.

Подхватив Скоблина под руку, Ковальский повел его прочь от дома.

— Коля, я уполномочен дать тебе гарантию генерального штаба, что в России ты будешь цел и невредим. Конечно, строевую часть сразу не обещаю. Из тебя еще сначала надо выкурить белый дух, перевоспитать в духе нашей новой армии, а тогда только допускать к строевым должностям. По ты получишь хорошую должность в штабе — это я тебе гарантирую.

Ковальский играл свою роль с вдохновением, ощущая себя человеком, способным повелевать, приказывать, решать судьбы людей. Это «мы» звучало в его устах весомо и внушительно. В такие минуты он совершенно забывал, что в Советской России он был всего лишь мелким агентом украинского ГПУ, которому постоянно напоминали о его белогвардейском прошлом и который мечтал выслужить себе поездку на закордонную работу вместе с женой и дочерями.

— Ведь я, Коля, — внушал он Скоблину, — прекрасно знаю твой патриотизм, знаю, как любишь Россию. Я тебе больше скажу. Когда у нас в штабе обсуждался вопрос о твоей вербовке, кто-то стал говорить, что Скоблина можно просто купить за пару долларов Я возразил: «Скоблин не продается. Если он пойдет к нам, то только во имя служения Родине и родной армии».

Ковальский остановился и сделал паузу:

— Теперь я жду от тебя прямого ответа: ты с нами или против нас?

Скоблин отвечал с дрожью в голосе. На глазах у него выступили слезы:

— Петя, я всегда считал тебя своим лучшим другом и осуждать за то, что ты поступил в Красную Армию, не имею права. Но у меня свои убеждения. Я связан присягой и тесной дружбой со своими подчиненными по Корниловскому полку. Эти люди слепо верят мне и готовы идти со мной в огонь и в воду. Я не могу обмануть их доверие. Они сочтут мой переход на сторону красных предательством… И есть еще Надюша, которой принадлежит моя жизнь.

Ковальского нисколько не смутил отказ Скоблина. Он продолжал атаку, нащупывая слабые места в генеральской обороне.

— Меня удивляют твои рассуждения о присяге, — прервал он Скоблина. — Ты давал ее не царю, а народу. Я тебя и зову служить народу. Тем самым ты не только не нарушаешь присяги, а, напротив, следуешь ей, порывая с врагами народа. Что касается твоих подчиненных… Мы никогда и не собирались требовать от тебя, чтобы ты рвал с ними. Глубоко убежден, что честные люди по твоему приказу станут служить вместе с тобой в новой русской армии.

Сделав круг, они незаметно оказались у дома Скобли на. и разговор прервался, хотя распалившийся Ковальский предпочел бы продолжить уговоры. Он надеялся дожать генерала с первой попытки. Но на последние слова Ковальского Скоблин никак не реагировал.

Плевицкая, занятая приготовлениями к приему гостей, не заметила, что мужчины вернулись с прогулки возбужденными до чрезвычайности. Скоблин был незамедлительно командирован в деревню за парным молоком и безропотно отправился выполнять приказ жены. Ковальский остался один на один с Плевицкой. Считая, что Скоблин — типичный подкаблучник и Плевицкая вертит им, как хочет, Ковальский решил использовать и этот шанс.

Надежда Васильевна сама начала нужный ему разговор.

— А что, Петр Георгиевич, — спросила она, — в России-то сейчас жить можно?