— Русские остались на Родине, Надежда Васильевна. Бежали в основном те, кто вроде нас с Николаем Владимировичем офицерские погоны носил.

Плевицкая, накрыв стол на десять кувертов, присела на стул. Она задумалась, и Ковальский вдруг увидел, что перед ним уже сугубо не молодая и не очень счастливая женщина.

— Я часто пытаюсь представить себе, как там в России, — сказала Плевицкая. — По нашим газетам не очень поймешь, что там на самом деле происходит.

— Надо посмотреть своими глазами, — хладнокровно заметил Ковальский. — Вас, я думаю, там очень хорошо встретят.

— Ну уж! — Плевицкая довольно засмеялась, и в ее глазах мелькнул огонек интереса.

Я говорю совершенно серьезно, — продолжал Ковальский.

Он подсел поближе к певице.

— Русскому человеку на чужбине всегда плохо, а вам, русской певице, вдвойне. Кто здесь в состоянии понять ваши песни, их красоту? Ваши слушатели остались в России. Вам плохо без них, а им — без вас.

Плевицкая недоверчиво качала головой. Но Ковальский чувствовал, что ей приятно слышать его слова.

— Вы выдающаяся певица. Кстати говоря, вас в России знают и помнят. Так что вам и в самом деле стоит подумать о возвращении домой. Вы же дочь крестьянина, и власть сейчас ваша. К вам совсем по-иному отнесутся, чем к дворянам. А здесь… Я насмотрелся в Вене на нашу эмигрантскую публику… Хватит вам распевать песни горя по кабакам.

Плевицкая неожиданно согласилась:

— Да, я не думаю, что меня могли так быстро забыть в России. Но дело-то не во мне. Я хоть сейчас готова вернуться на Родину…

Услышав это, Ковальский понял, что сражение его наполовину выиграно.

— …Но боюсь за самое дорогое в моей жизни — за Колечку. Ведь его там непременно расстреляют.

— Да что вы, Надежда Васильевна! — Ковальский взял руки Плевицкой в свои. — Для России Коля не враг. Он честный, но искренне заблуждавшийся русский офицер, патриот. Он в любую минуту может вернуться.

Ковальский склонился к ее уху и заговорил шепотом:

— От имени командования Красной Армии я только что сказал Коле, что в России его ждет хорошая должность. Если он согласится служить Советской России, его безопасность гарантирована. Объясните ему, что это сущая правда. Повлияйте на него, ведь он только к вам и прислушивается.

Плевицкой понравились эти слова.

— Хорошо, — сказала Надежда Васильевна. — Если Колечке действительно ничто не угрожает, он согласится работать с вами.

Ковальский с облегчением откинулся на спинку стула. Кажется, удалось!

Когда пришел Скоблин с молоком, Ковальский сразу стал прощаться. Скоблин и Плевицкая проводили его с видимым облегчением. Им не терпелось остаться одним, чтобы обсудить услышанное.

Вернувшись в гостиницу, Ковальский заказал себе в номер ужин с шампанским и водкой. Он не знал, не следят ли за ним сотрудники парижской резидентуры ОГПУ, поэтому старался услаждать себя на казенный счет только за закрытыми дверями.

Ковальский решил, что дерзкое похищение Кутепова не прошло бесследно для Скоблина и Плевицкой. Они поняли силу и возможности ОГПУ.

Утром следующего дня веселые, оживленные Скоблин и Плевицкая заехали за ним в гостиницу и повезли показывать город. Потом Скоблин пошел в штаб-квартиру Российского общевоинского союза, где было назначено какое-то заседание. Ковальский сознательно не проявил интереса к РОВС, не стал ничего спрашивать. Он надеялся продолжить с Плевицкой вчерашний разговор.

— Париж, Петр Георгиевич, очень дорогой город, — говорила Плевицкая, внимательно следя за выражением лица Ковальского. — У нас ужасные расходы, но мы просто обязаны поддерживать определенный уровень жизни. Вы же понимаете, я большая артистка, и я не могу позорить Коленьку. Мне нужны туалеты, а каждая тряпка стоит больших денег.

Ковальский знал, что ему следует отвечать:

— Надежда Васильевна, поверьте, все зависит от того, что мне ответит Коля. Деньги это мелочь. Если вы будете с нами, материальные проблемы решатся сами собой.

Он тут же предложил снова пообедать в «Эрмитаже» и заслужил благодарную улыбку Плевицкой. Когда с извинениями появился Скоблин, она порадовала мужа:

— Коленька, Петр Георгиевич приглашает нас в «Эрмитаж». Соглашайся, посидим по-человечески в хорошем ресторане.

После обеда на машине поехали опять к Скоблиным. Плевицкая оставила мужчин одних, и Ковальский возобновил атаку на Скоблина.

— Извини, Коля, но время у меня ограничено. Я не могу неделями заниматься тобой одним. Поэтому я хочу знать твой ответ: да или нет?

Скоблин замялся:

— Петя, подумай сам — что я сейчас смогу делать в России? В штабе служить не хочу, а другой работы не приму, потому что кроме военного дела ничего не знаю.

— Это все мелочи, — возразил Ковальский. — Ты не о том говоришь. Мне важно твое принципиальное согласие — готов ли ты работать с нами? Остальные проблемы можно решить позже. Да и в любом случае говорить об отъезде в Россию преждевременно. Твое возвращение нужно оформить, на это потребуется не менее полугода. За это время мы присмотримся к тебе, найдем тебе место, а у тебя будет возможность доказать свою лояльность и преданность Советской России.

После небольшой паузы Ковальский добавил:

— Я вообще считаю, что здесь ты принесешь больше пользы, чем дома.

— А где я буду числиться на службе? — задал Скоблин первый практический вопрос.

— В генштабе.

— В каком отделе?

— Не будь, Коля, мальчиком, — Ковальский изобразил некоторое раздражение. — Конечно же, в разведывательном управлении.

— А что это такое? Надеюсь, это все-таки не ГПУ?

— Что-то среднее между генеральным штабом и ГПУ, — несколько успокоил его Ковальский.

— А скажи мне, пожалуйста, — вдруг поинтересовался Скоблин. — Туркулу вы предлагали работать с вами?

Ковальский, разумеется, помнил бывшего командира Дроздовской дивизии генерала Антона Васильевича Туркула, который обосновался в Болгарии, но, конечно же, не имел ни малейшего понятия, обращалось ли к нему когда-либо ОГПУ или нет. Кто бы в ОГПУ стал посвящать Ковальского в такие секреты! Как бы разозлившись, Ковальский сказал:

— Коля, не задавай глупых вопросов. Ты меня достаточно знаешь, и тебе должно быть ясно, что отвечать на такие вопросы я не могу.

— А у меня имеются сведения, что вы говорили с Турку-лом и только в цене не сошлись, — настаивал Скоблин.

Ковальский сообразил, что эта тема и будет для Скоблина самой важной — цена его согласия.

— Хорош русский офицер, который способен торговаться, когда речь идет о служении Родине, — высокопарно и с намеком заявил Ковальский. — Россия, между прочим, не жалеет средств, чтобы помочь преданным и ценным работникам. Но оставим пустые разговоры. Я хочу слышать твой прямой ответ, работаешь ты с нами или нет.

Скоблин молчал. Пауза растянулась на две минуты. Наконец генерал поднял голову:

— Я переговорил с Надюшей… Я согласен. Но есть некоторые вопросы, которые хотел бы сразу прояснить.

Ковальский вздохнул с облегчением. Дело сделано! Он справился с заданием! Он завербовал генерала Скобли-на, крупнейшую фигуру в русской эмиграции. За такой успех Москва расщедрится на награду, а лучшей наградой для Ковальского была бы длительная закордонная командировка.

Расчувствовавшийся Ковальский порывисто вскочил со стула и пожал Скоблину руку.

— Мне важно было услышать прямой ответ. Теперь я готов обсудить все детали.

Генерал склонился над столом, чтобы приблизиться к Ковальскому.

— Во-первых, я хочу получить персональную амнистию. Я тебе верю, поэтому не обижайся, но мне нужен документ о том, что Советская Россия больше не считает меня врагом, что прошлое забыто. Во-вторых, я превосходно сознаю, что здесь принесу гораздо больше пользы, чем в Советской России, поэтому не будем пока ставить вопрос о переезде.

Скоблин говорил быстро и уверенно. Видно было, что они с Плевицкой за ночь все обговорили.

— Мне нежелательно было бы иметь дело с вашими работниками в Париже, поскольку после бегства Беседовского они сами скомпрометированы и меня провалят.

Советник полпредства Григорий Зиновьевич Беседовский, оставленный исполнять обязанности поверенного в делах, не пожелал возвращаться в Москву и попросил политического убежища во Франции и теперь выкладывал французам все, что знал, в том числе рассказывал и о закордонной деятельности ОГПУ. Его разоблачения печатались в парижских газетах. Беседовский был сначала кадетом, потом эсэром, и в ОГПУ не понимали, как такому ненадежному человеку могли доверить заграничную работу.

— В РОВС сильная контрразведка, — продолжал Скоблин. — Кстати, должен тебе сказать, что новый глава РОВС генерал Евгений Карлович Миллер предлагал мне стать во главе контрразведывательной работы, но я отказался. И последнее. Если вы будете воевать с Польшей и Румынией, я должен быть немедленно в рядах действующей армии, хотя бы и рядовым. Остальное действительно мелочи, и о них поговорим после.

Произнеся эту речь, Скоблин успокоился и расслабился.

— Хорошо, что приехал именно ты, — добавил он. — Тебя я знаю и верю тебе, как самому себе. Прислали бы другого, хотя бы с письмами от обоих моих братьев, ему бы здесь не поздоровилось…

Довольный Ковальский принял эти слова за чистую монету, хотя потом сообразил, что этим комплиментом Скоблин на всякий случай хотел расположить к себе человека, от которого, как он думал, он теперь полностью зависит.

Через день Скоблин еще раз приехал к Ковальскому, и в его гостиничном номере после долгого разговора согласился оформить свое согласие работать на советскую разведку. Такого рода бумаг Скоблин писать не хотел, и Ковальскому пришлось на него основательно нажать.

Заявление Скоблин написал симпатическими чернилами, которые передал Ковальскому сотрудник резидентуры ОГПУ. Ковальский продиктовал генералу следующий текст: