— Послушай, что я придумал, Петя, — увлеченно рассказывал Скоблин.

Отправив Плевицкую за покупками, они уединились в гостиничном номере.

— Мой брат, с рекомендательным письмом от которого ты приехал ко мне, выдаст себя за представителя контрреволюционной организации в Москве. Вы договоритесь с ним, чтобы он регулярно отправлял мне письма с намеками на существование такой организации, а я сделаю так, чтобы эти письма попадали в руки драгомировских разведчиков.

— Генерал Драгомиров заподозрит ловушку, если столь откровенные письма пойдут из Москвы, — возразил Ковальский.

— Я все продумал, — успокоил его Скоблин. — Письма будут посылаться не из Москвы, а из портовых городов — Гамбурга, Марселя — в те дни, когда там бросает якорь какой-нибудь советский пароход. Это снимет возможные подозрения РОВС. Ваши люди включат в команду своего человека — тоже бывшего офицера, чтобы люди Драгомирова могли его быстро вычислить и найти. Драгомиров, не сомневаюсь, ухватится за возможность установить связь с антисоветской боевой организацией.

— А цель операции?

— Если Драгомиров клюнет, он пошлет на встречу с представителями этой организации своих людей из-за кордона, и — главное — тех, кто у него сидит в Советском Союзе законспирированный. Такая операция позволит выбить лучшие боевые кадры 1’ОВС, а готовых к переходу через границу боевиков у Драгомирова не так уже много.

Резиденту эта идея не понравилась. Он вообще сомневался в искренности Скоблина. Он полагал, что генерал — двойной агент и ведет игру с советской разведкой по указке того же генерала Драгомирова и с санкции председателя РОВС Миллера.

Резидент на всякий случай приказал Ковальскому быть осторожным со Скоблиным, не откровенничать и провести небольшую проверку. Москва быстро отреагировала на идею с Драгомировым. В иностранном отделе больше верили в потенциальные возможности Скоблина и Плевицкой и не спешили впутывать их в опасные комбинации. В шифротелеграмме Кострова говорилось:

«У меня большие сомнения в целесообразности строить легенду от «Фермера» на брата при всей заманчивости идеи проникновения к Драгомирову. Полагаю, что «Фермеру» сперва следует предпринять ряд шагов для закрепления в верхушке РОВС, а затем уже в зависимости от обстановки вылезать с активными предложениями».

Ковальский не сумел скрыть от Скоблина и Плевицкой свою внезапную настороженность. Это привело его к мало приятному объяснению с Надеждой Васильевной.

Скоблин остался в отеле записывать содержание своей беседы с генералом фон Лямпе, который руководил отделом РОВС в Берлине. Ковальская и Плевицкая отправились на прогулку в Шембрук.

В зимнем саду было довольно много людей, и Плевицкая, которая была в минорном настроении, почти со слезами на глазах вспоминала, как она ездила в Царское Село, как заботливо к ней относился покойный император, с каким наслаждением и восторгом она пела для всей императорской семьи.

Дождавшись, когда они останутся одни, Надежда Васильевна стала выговаривать Ковальскому:

— Колечку нервирует ваше недоверие. Поймите, ведь Колечка — солдат. Политикой раньше не занимался и вообще хотел уйти в отставку. Ваш приезд вновь втянул его в работу. Сейчас он всецело предан только вам. Требовать от него слишком много вы не должны. Он может дать только то, что знает. И не заставляйте его слишком много писать. Он это делает неохотно, да и не обладает даром слова. Иное дело я. Я могу написать, сколько хотите.

Последние слова Плевицкой не были бравадой. Она написала две книги воспоминаний, пользовавшиеся успехом среди эмигрантов. Она, судя по почерку, писала и донесения, которые подписывал Скоблин.

Ковальский внимательно слушал Скоблина и Плевицкую, запоминал, вечером докладывал резиденте Тот слушал внимательно, но скептически. На третий день резидент поручил Ковальскому еще раз провести проверку Скоблина.

Ковальский позвонил генералу и назначил свидание. Они встретились на улице возле отеля, взяли такси и поехали в кафе. Подчиняясь данным ему инструкциям, Ковальский не сразу назвал таксисту адрес, а заставил немного попетлять по городу, чтобы определить, не следят ли за ними. Убедившись, что никто за ними не следует, Ковальский попросил таксиста остановиться возле кафе, которое накануне выбрал вместе с сотрудником резидентуры. В кафе было пусто, и никто не мог их подслушать.

Ковальский предупредил Скоблина, что разговор будет неприятным.

Генерал сидел насупленный. Ответил, что готов выслушать и принять все, что ему хотят передать.

— Понимаешь, Коля, часть наших товарищей не особенно тебе доверяет, — начал Ковальский. — Мне приходится вести с ними большую борьбу. Но, увы, должен тебе заметить, что мотивов для недоверия слишком много.

Скоблин побледнел. Принесли кофе, но он даже не притронулся к своей чашке. Сидел прямой, как палка, и смотрел немного в сторону.

— В чем же меня обвиняют? — с трудом выговорил он.

— Обвинение — слишком жесткое слово, Коля, — поправил его Ковальский. — Но как прикажешь расценивать твою недоговоренность в донесениях? Несообщение тобой плана налета на советское полпредство? О некоторых важных событиях, происходящих в РОВС, мы почему-то узнаем не от тебя, а от других.

Когда Ковальский замолчал, Скоблин несколько минут сидел молча. На глазах у него выступили слезы. Когда он заговорил, голос его дрожал:

— Скажи же мне, Петя, чем я могу доказать свою преданность вам? Я честно служил делу Добровольческой армии тринадцать лет, хотя еще в 1924 году разочаровался в идеях наших вождей. Если бы мне тогда кто-то предложил служить Красной Армии, уже шесть лет работали бы вместе. Я даю вам все, что имею, но ведь из лимона нельзя выжать соку больше, чем в нем есть. К тому же ты знаешь, Петя, что я отошел от работы в РОВС, и теперь мне приходится вновь в нее втягиваться. Что касается разведки, то для меня это совершенно новое и незнакомое дело. Поэтому я и стремился к свиданию с тобой и твоими друзьями. Мне нужны подробные и четкие инструкции. И хотел просить вас быть особенно осторожными в контактах со мной. Мой провал вам ничем не грозит, а мне пустят нулю в лоб…

Скоблин вновь замолчал. И вдруг добавил:

— А после нашего разговора я вижу, что пули мне так или иначе не миновать. Не с одной стороны, так с другой.

Увидев слезы на глазах генерала, Ковальский решил снять напряжение и постарался успокоить Скоблина:

— Ты должен нас правильно понять, Коля. Мы подходим к тебе с сугубой осторожностью, потому что считаем тебя не простым информатором, а ценным работником генерального штаба, выполняющим особое задание за границей. Это знак особого к тебе доверия. Но, естественно, мы должны убедиться в твоей стопроцентной верности. Тебе как разведчику обижаться не приходится. Это даже в твоих интересах: в нашей работе лучше десять раз проверить, чем один раз ошибиться.

Ковальский отвез Скоблина в отель, а сам отправился на конспиративную квартиру, где его ждал резидент.

Лишенный всякой сентиментальности, резидент равнодушно выслушал рассказ Ковальского. Доказательств двойной игры Скоблина у него не было — одни подозрения. И резидент своим подозрениям доверял не меньше, чем документальным доказательствам. Но пока что, подчиняясь приказу Москвы, приказал отвезти на следующий день Скоблину наградные.

Передавая генералу портфель, в котором были деньги, Ковальский пышно сказал:

— Убежден, Коля, что следующая награда будет красоваться у тебя в петлице.

Скоблин поблагодарил, а Надежда Васильевна держалась на сей раз демонстративно холодно. Скоблин, конечно же, пересказал ей вчерашние слова Ковальского.

Плевицкая сидела в кресле и разговаривала с Ковальским высокомерным тоном:

— Я совершенно не ожидала, что в Вене нас так встретят. Мы, кажется, не подали к этому никаких оснований… Вы обязаны относиться к нам более бережно. Ведь и я, и Колечка всей душой с вами. А недоверие только подрывает наши душевные силы и готовность работать… Как же мы можем преданно служи гь вам, ощущая постоянное недоверие? Получается, что мы сели между двух стульев: от своих отстали и их предали, а к вам, выходит, не пристали. потому как нет нам веры…

Плевицкая вдруг сменила тон. пересела поближе к мужчинам и стада втолковывать Ковальскому:

— Вы должны объяснить вашим друзьям, что все наши симпатии на стороне русского народа. Поэтому мы с вами. И я вас очень прошу быть осторожными. Ведь провал Колечки будет стоить ему жизни.

Скоблин неожиданно вмешался в разговор, избавив Ковальского от необходимости отвечать Плевицкой.

— Нет, нет, Надюша, я прекрасно понимаю недоверие Москвы. Как же, такой матерый доброволец, тринадцать лет сражавшийся против СССР и вдруг сразу перешел на службу в Красную Армию! Но надо помнить, — тут он уже обратился к Ковальскому, — что настоящий перелом произошел во мне еще шесть лет назад. Не было только удобного случая перейти к вам. А явился ты, живой человек, полный энергии и веры в свое дело, и сразу же сломил меня.

— Поверь, Петя. — продолжал Скоблин, — сотня писем от моих братьев ничего бы не изменила. Я тебе поверил как другу, солдату, боевому товарищу. И прошу так же относиться ко мне. Пройдет время, и вы удостоверитесь в моей преданности. Наша встреча научила меня многому. Теперь я знаю, что вам надо, чего вы от меня требуете, и постараюсь выполнить ваши пожелания.

Этот монолог Скоблина снял напряженность, и последний день прошел почти в дружеской беседе. Ковальский преподнес Надежде Васильевне коробку дорогих конфет, это ее смягчило. Расстались они по-доброму. Вечером Скоблин и Плевицкая уехали в Берлин.

Докладывая резиденту о беседе, Ковальский доказывал, что Скоблин искренен.