Государь взглянул в программу, посмотрел на итальянцев и затем на меня.

Голоса итальянских певцов звенели чистым хрусталем, и казалось, что зал не вместит их. Но и после победного финала Государь остался холоден и, похлопав раза два, отвернулся и снова посмотрел на меня, точно желал сказать глазами: «Теперь ты поняла, что хотя ты и безголосая, но поешь родные песни, а они пусть и голосистые, да чужие».

Государь не раз говорил мне о желании Ее Величества послушать меня. Но какого все не удавалось.

В Ялте каждый год Государыня устраивала трехдневный благотворительный базар, который всегда заканчивался концертом. В этом концерте я ежегодно участвовала, но Государыня за дни базара так уставала, что на концерте никогда не присутствовала, а посещали его Государь и все Великие Княжны…

В Петербурге я всегда останавливалась в Европейской гостинице.

Вечером, перед началом концерта, уже готовая, я стояла у окна и наблюдала съезд. Длинная вереница экипажей, конец которой был на Невском, медленно двигалась к Дворянскому собранию.

Я смотрела на публику, которая через несколько минут будет разглядывать меня.

Съезд кончался. Я медленно иду через Михайловскую улицу из отеля в собрание. В артистическом подъезде, в неосвещенных углах, на лестнице стоят темные фигуры и суют мне письма — все просьбы, просьбы.

Вот и белый зал собрания.

Как я любила его, когда он сиял хрусталями люстр и приятно шумел толпой.

Весь первый ряд всегда был занят гусарами.

Царская ложа редко пустовала.

На эстраде я пьянела от песен, от рукоплесканий, и могла ли я думать тогда, что за спиной у каждого из нас стоит призрак ужасный, что надвигается дикая гроза, которая согнет наши спины и выжжет слезами глаза, как огнем.

А в тот приезд в столицу, в одно из воскресений, я получила приглашение от Великой Княгини Ольги Александровны приехать к пяти часам во дворец на Сергиевскую.

По воскресеньям к ней приезжали из Царского Села дочери Государя: Великая Княгиня устраивала у себя племянницам маленькие развлечения.

Когда я приехала, Великие Княжны уже были там и пили с приглашенными чай. Там была блестящая гвардейская молодежь, кирасиры, конвойцы. Была Ирина Александровна, похожая на лилию, и круглолицая принцесса Лейхтенбергская, Надежда.

Великая Княгиня Ольга Александровна подвела меня к юным Княжнам и усадила за чай.

Царевны были прелестны всей свежестью юности и простотой. Ольга Николаевна вспыхивала, как зорька, а у меньшой Царевны Анастасии все время шалили глаза.

Во дворце царили простота и уют, которые создавала сама высокая хозяйка Великая Княгиня.

Когда я увидела ее впервые, мне казалось, что я ее уже давным-давно знаю, давно люблю и что она издавна мой хороший друг. Каждый ее взгляд — правда, каждое слово — искренность. Она сама простота и скромность. Обаяние ее так же велико, как ее царственного брата.

Великая Княгиня старалась делать так, чтобы все забывали, что она Высочество, но она оставалась Высочеством, истинным Высочеством.

На прощанье принц Петр Александрович Ольденбургский просил меня спеть его любимую песню и, растроганный, не зная, как меня благодарить, схватил цветы, украшавшие чайную горку с пирогами, и засыпал землей все торты, все сладости.

Мне памятен этот день во дворце, эти цветы: в тот день я впервые встретила там того, чью петлицу украсил один из этих цветов, того, кто стал скоро моим женихом.

22 января 1915 года на полях сражений в Восточной Пруссии пал мой жених смертью храбрых.

Весной я пела в Ливадии.

Я и мои друзья втайне беспокоились, что государыня не оценит простых русских песен.

В десять часов вечера, после обеда в большом дворцовом зале, я ожидала наверху выхода Их Величеств.

Тогда в Ливадии гостил брат государыни.

Ровно в десять раскрылись двери, и вошел Государь под руку с государыней. Ее брат повел Ее к приготовленному креслу, а государь подошел ко мне. Он крепко сжал мою руку и спросил:

— Вы волнуетесь, Надежда Васильевна?

— Волнуюсь, Ваше Величество, — чистосердечно призналась я.

— Не волнуйтесь. Здесь все свои. Вот постлали большой ковер, чтобы акустика была лучше. Я уверен, что все будет хорошо. Успокойтесь.

Его трогательная забота сжала мне сердце. Я поняла, что Он желает, чтобы я понравилась государыне.

Сначала я так волновалась, что в песне «Помню, я еще молодушкой была» даже слова забыла. Зарема мне подсказал.

После третьей песни Государыня послала князя Трубецкого осведомиться, есть ли у меня кофе. Все присутствующие знали, что это милость и что я нравлюсь Ее Величеству.

В антракте Государыня беседовала со мной, говорила, что грустные песни Ей нравятся больше, высказала сожаление, что Ей раньше не удавалось послушать меня.

Государыня была величественная и прекрасна в черном кружевном платье с гроздью глициний на груди.

Государь подошел ко мне с Ольгой Николаевной. Он пошутил над моим волнением, из-за которого я забыла слова, и похвалил Зарему за то, что он подсказал. Государь сказал, что Он помнит мои песни и напевает их, а Великая Княжна подбирает на рояле мои напевы…»

Когда Петр Ковальский доложил резиденту о том, что с ним произошло на пути в Берлин, Москва пришла к выводу, что он на пороге провала. То, что австрийская полиция его отпустила, ничего не значило. Если разведчик попал под подозрение, его надо убирать. Если полиция за ним наблюдает, он начинает представлять опасность для всех, с кем он имеет дело.

Отныне Москва стала руководить Скоблиным и Плевицкой напрямую, без посредничества Петра Ковальского, которого срочно вернули в Союз. Из Берлина через Данциг-Кенигсберг-Ковно он добрался до Риги.

Резидент советской разведки в Риге получил шифрованное послание из Центра:

«27 января к вам должен явиться наш источник ЕЖ-10, кличка «Сильвестров», которому вы должны оказать содействие для возвращения в Союз. При настоящем письме пересыпаем вам фотокарточку ЕЖ-10. Просим вас сообщить нам телеграфно о его явке к вам, а также дать нам номер выданного вами ему свидетельства на возвращение и путь его следования в СССР. Сообщите также даты его выезда и возможного прибытия».

Кроме того, были предприняты шаги к тому, чтобы ликвидировать все следы пребывания Ковальского в Вене. Резидент советской разведки в столице Австрии получил такую телеграмму:

«Ввиду того, что «Сильвестрову» пришлось срочно уезжать, все его вещи остались на квартире. Просим вас эти вещи изъять и переслать нам тяжелой почтой. Лучше всего, если вы это проделаете быстро, чтобы не было времени каким-либо образом выяснить посещение вами этой квартиры.

Туда можно прийти точно к десяти утра в любой день, кроме воскресенья и праздников, и вручить прилагаемое письмо хозяйке. Получить от нее три чемодана.

Приметы хозяйки: среднего роста, худая, брюнетка, лет тридцати, продолговатое лицо, волосы с проседью, темно-серые глаза, говорит по-немецки, употребляя венгерские обороты речи.

Письмо для хозяйки прилагаем в распечатанном виде, прочитайте и потом заклейте сами. Отдельным приложением посылаем список вещей, находящихся в этих трех чемоданах.

Если эта операция может представить для вас какую-либо опасность провала, то лучше ее не проводить. Проведите ее только в том случае, если будете или менее уверены в удачном исходе».

Петра Георгиевича Ковальского, к его величайшему огорчению, вернули в Харьков.

«ГПУ УССР

2 февраля с.г. в Харьков выехал через Москву «Сильвестр», отозванный нами из-за кордона ввиду того, что он был накануне фактического провала.

Несмотря на то, что он возложенную на него работу провел довольно удовлетворительно и тем самым оправдал целесообразность своей командировки, последние события, ведшие к провалу, говорят о том, что он еще нуждается в систематическом воспитании для дальнейшей работы за кордоном.

Мы прорабатываем в настоящее время возможности его будущего использования по линии загранработы и в зависимости от результатов поставим вопрос его дальнейшего использования.

Пом. нач. ИНО ОГПУ

Пом. нач. 5-го отд».

Ни его начальники в иностранном отделе, ни сам Ковальский не предполагали, что больше за кордон он уже не поедет.

После вдохновляющей беседы с посланцем Москвы Скоблин и Плевицкая принялись за работу очень рьяно. Скоблин взял в штабе РОВС три доклада с мобилизационным планом всех белых войск в Европе, чтобы передать их советской разведке. Генерал Шатилов сам завел разговор о том, что штабисты РОВС составили новый план, и предложил Скоблину ознакомиться с докладами.

Павел Шатилов при Миллере стал человеком номер два в штабе РОВС в Париже. В свое время Павел Шатилов был очень близок к Врангелю, которому помог сместить Антона Ивановича Деникина с поста главнокомандующего Добровольческой армией и занять его место.

Скоблин взял доклады и спросил:

— Когда прикажете, ваше превосходительство, вернуть их?

Шатилов подумал и ответил:

— К завтрашнему утру, не позже.

Скоблин поехал домой, и всю ночь они вместе с Надеждой Васильевной переписывали доклады. Затем передал копию сотруднику парижской резидентуры, с которым находился на связи.

Резидент переслал записки в Москву:

«Переписаны доклады карандашом чуть ли не на картонной бумаге — страниц сорок. Я все эти листы сфотографировал. Погода была пасмурная, выдержки не знал (сообщите, кстати, какая выдержка нужна при съемке против окна без электрического света — утром при свете и когда пасмурно). Работал часа четыре, проявлял (все это без нужных приспособлений), и не получилось ничего. Пришлось мне доклады тайнописью переписать. Доклады чрезвычайно интересные».

Сомнения венской резидентуры были напрасны. Николай Скоблин и Надежда Плевицкая преданно служили советской разведке. Почему? Точный ответ на этот вопрос очень хотели получить в Москве. Причин было, видимо, несколько. Разочарование в белом движении, которое дробилось, старело, теряло надежду на возвращение в Россию и поддержку в Европе. Безнадежность, которая усиливалась каждым новым сообщением из России: коммунистический режим и не думал разваливаться.