мне о страшном опустошении складов: офицеры требуют для

своих солдат двойной паек, а женщины из Бельвиля каждый

день уносят в передниках по четыре-пять буханок хлеба.

Суббота, 15 апреля.

Нынче утром работал в саду, под свист пролетающих над

головой снарядов. Два или три рвутся совсем близко. На вилле

кричат: «Все — в подвал!» И вот мы, как и наши соседи, в под

вале. Вокруг дома — взрывы ужасающей силы. Это Мон-Ва-

лерьен посылает нам каждую минуту по снаряду*. Тягостное

ощущение тревоги, когда при каждом пушечном выстреле, в

те секунды, пока снаряд летит, тебя терзает страх, что он вот-

вот угодит в твой дом, в тебя самого.

Вдруг — страшный взрыв. Пелажи, вознамерившаяся собрать

вязанку дров и стоявшая на одном колене, от сотрясения дома

126

садится на землю. Мы со страхом ждем обвала, грохота катя

щихся камней... Ничего!.. Набираемся храбрости и высовываем

нос на улицу... Ничего!..

И все начинается снова и длится около двух часов, вокруг

гремят взрывы, касаясь нас своим дыханием. Вот опять взрыв,

от которого дребезжит цинковая крыша.

Трусливое чувство, какого я ни разу не испытывал при нем

цах. Мое физическое состояние никуда не годится. Я кладу

на пол матрас и, улегшись на него, погружаюсь в какое-то дре

мотное оцепенение, сквозь которое лишь смутно ощущаю кано

наду и смерть. Вскоре к бомбардировке присоединяется чудо

вищная гроза, и раскаты грома и канонады вызывают у меня, в

моем укрытии, ощущение стихийного бедствия: кажется, будто

наступил конец света. Часам к трем гроза утихает, а стрельба

становится более упорядоченной, снаряды падают теперь впе

реди моего дома, на Бульвар и в ров, где федераты вновь уста

навливают осадные орудия.

Когда канонада на время умолкает, я совершаю обход дома.

Да, можно и в самом деле подумать, будто мой дом был ми

шенью для пушек Мон-Валерьена. Три дома позади меня, на

аллее Смоковниц — номера 12, 16, 18, получили по снаряду.

Дом Курасса, уже дважды задетый во время прусской бомбар

дировки, пробит насквозь, от конька крыши до основания. Сна

ряд, посадивший наземь бедняжку Пелажи, разбил железно

дорожную стрелку против моего дома, выворотил рельсы и

своими осколками, обломками рельсов и комьями земли сокру

шил большую часть каменной ограды.

Разговор идет о том, что нам готовит ночь. Спускаемся в

подвал. Закладываем отдушину землей из-под цветов. Разжи

гаем огонь в чугунной печке, и Пелажи устраивает мне постель

под лестницей.

Воскресенье, 16 апреля.

Вопреки всем ожиданиям, ночь прошла спокойно. Ничего,

кроме доносящейся из Нейи артиллерийской перестрелки под

дождем и ветром.

Вчерашний день побудил меня к серьезным исследованиям

в области акустики. Я не знал, чем вызван тот надрывный звук,

похожий на стон, который я однажды было принял за жалобный

человеческий крик. В одной газете я прочел, что этот звук ха

рактерен для тяжелых пушечных ядер. Мне объяснили, что

это — свист, производимый бороздками на свинцовой оболочке

ядра.

127

Теперь я знаю, что стон этот был вызван вогнутым оскол

ком ядра, пущенного на очень большое расстояние. Еще я за

метил, что при выстреле из пушки раздается нечто похожее на

стук отскочившего трамплина, и звук этот весьма отличен от

разрыва снаряда, даже если это глухой разрыв.

Белый плакат призывает граждан строить баррикады в Пер

вом и Двадцатом округах. Белый плакат предлагает по четыре

франка в день тем, кто будет сражаться на баррикадах. В 1871

году за патриотизм все время сулят деньги.

Розовый плакат предлагает гражданам стать хозяевами со

рока миллиардов, принадлежащих империалистам. И, как бы

считая эту сумму слишком малой для того, чтобы удовлетво

рить аппетиты населения, человек, подписавший плакат, объ

являет, что 7,5 миллиона семей владеют всего десятью мил

лиардами, в то время как 450 тысяч семей финансистов и

крупных промышленников имеют четыреста миллиардов, приоб

ретенных, конечно же, мошенническим путем. Плакат этот —

сокровенная суть секретной программы Коммуны! Разве я не

вижу уже теперь, как эти люди сидят со своими женами у нас

на бульваре и, глядя на наши особняки, громко говорят: «Когда

будет основана Коммуна, мы неплохо устроимся в этих особня

ках!»

Трагический эпизод этих дней. Несколько дней назад, вече

ром, кто-то позвонил к Шарлю Эдмону. Он открыл и увидел

женщину с совершенно седыми волосами, которую он в первую

минуту не узнал. Это была Жюли, его жена! За несколько дней

до восстания она уехала в Бельвю и увезла туда свою умира

ющую мать и служанку. В Нижнем Медоне шли бои. Четверо

жандармов сражены возле ее сада. Это раненые, которых надо

подобрать и выходить! Подвал дома превращается в лазарет,

где старушка умирает. Мэрии не существует, и невозможно

получить разрешение на похороны. Наконец, через два дня,

в Медон посылают девочку, которая возвращается с разреше

нием, с гробом и священником. Но ни носильщиков, ни могиль

щиков нет. Ночью они пускаются в путь — священник и две

женщины несут гроб. Невдалеке падает и рвется снаряд. Гроб

брошен, и все трое плашмя ложатся на землю. Второй снаряд,

третий, и каждый раз все повторяется снова. На кладбище они

рассчитывали воспользоваться киркой могильщика. Кирки нет.

Женщинам пришлось поставить гроб в какой-то угол, и они ру

ками и ножницами наскребли земли, чтобы хоть немного засы

пать гроб. Все это происходило под звуки ужасающей ружейной

и пушечной пальбы, не прекращающейся в последние дни.

128

Выходя от Шарля Эдмона, я услышал откуда-то снизу го

лос, показавшийся мне голосом проповедника. Заметив узкую

лестницу, я спустился на несколько ступенек и очутился в ча

совне Люксембургского дворца, где со звуками органа слива

лись голоса маленьких девочек — дочерей служащих, и двух

сот или трехсот раненых в серых халатах; при виде их уны

лого и медлительного шествия у меня сжалось сердце.

Во всем квартале, во всех мастерских, во всех читальнях,

прежде переполненных, нет ни души, и я вижу сегодня одно-

единственное юношеское чело, склоненное над книгой.

Снаряды уже красуются в витринах лавок, торгующих ред

костями, и я слышу, как мальчишка, разложивший на тротуаре

свой носовой платок со всякими железками, выкрикивает:

«Осколки снарядов по десять сантимов за штуку». Лавки закры

ваются, и это бедствие приняло такие размеры, что сегодня

закрылась даже кондитерская Герра, у ворот Тюильри.

Вокруг Вандомской площади толкутся на месте выведенные

на марш батальоны, тут и вестовые, готовые вскочить на коня,

и среди всего этого скопища движется огромный экипаж, в ко

тором поблескивают штыки.

Все эти дни живешь в каком-то странном состоянии духов

ной пустоты и физического изнеможения.

Пятница, 21 апреля.

В начале Елисейских полей — группа рабочих, они бесе

дуют, невзирая на канонаду. Разговор идет о нынешней дорого

визне; оратор в центре группы рассказывает, что его отец вер

тел жернова на мельнице. «Он зарабатывал всего пятьдесят су

в день и тем не менее был в состоянии кормить троих детей,

в то время как я, зарабатывая при Империи по пять франков,

едва мог прокормить двоих». Повышение заработной платы не

поспевает за вздорожанием жизни — вот, в сущности, главная

претензия рабочего к современному обществу. Тут я вспомнил,

как мы с братом где-то писали, что диспропорция между зара

ботной платой и дороговизной жизни погубит Империю. «Что