мне с того, что здесь есть памятники, Опера, кафешантаны,

ведь я туда еще ни разу не заглядывал, это мне не по средст

вам». И он радуется тому, что в Париже больше не будет бога

чей; он убежден, что скопление в одном месте множества бо

гатых людей ведет к вздорожанию жизни. Этот рабочий в одно

и то же время глуп и полон здравого смысла.

«Веритэ» сообщает, что завтра или послезавтра, в «Офись-

ель» будет опубликован закон, по которому все мужчины от

9 Э. и Ж. де Гонкур, т. 2

129

девятнадцати до пятидесяти пяти лет, как женатые так и не

женатые, будут призваны *, чтобы выступить против вер-

сальцев. И я попадаю под действие этого закона! Через не

сколько дней мне придется скрываться, как во времена тер

рора! Пока еще, на крайний случай, есть возможность уехать,

но у меня нет на это никакого желания.

Сколь пристрастны люди, принадлежащие к какой-то пар

тии! Я слышал заявление Бюрти о том, что он предпочитает

прусскую оккупацию — версальской! Где же справедливость?

Ведь это говорит человек, который возмущался поведением

эмигрантов. А у последних, когда они призывали на помощь

иностранные державы, были смягчающие обстоятельства — кон

фискация их владений и убийство близких.

Похоронные дроги, подбирающие мертвых, проезжают но

бульвару, восемь черных полотнищ, свисающих с балдахина,

полощутся на ветру, драпируя мрачными складками злове

щую фигуру кучера. У могилы моего брата, на кладбище Мон

мартр, ружейная пальба и канонада кажутся совсем близкими,

словно грохочут в самом Париже. На холме, в той части клад

бища, где похоронены русские и поляки, на могильных плитах

лежат женщины; они прислушиваются к стрельбе и время от

времени привстают, чтобы что-нибудь разглядеть.

Канонада снова настигает меня — сегодня она ужасна — на

террасе Тюильри, у самой реки. Время от времени, потревожен

ный шумом, сюда поднимается какой-нибудь гревшийся на сол

нышке рантье в фуражке, но пьяный национальный гвардеец

потоком грубого красноречия тотчас же сгоняет его вниз, на

Птит-Прованс *.

Впрочем, уехать невозможно, ибо время от времени кажется,

будто наши друзья-враги уже так близко, что даже спраши

ваешь себя, не вступили ли они в город, и ждешь, что среди

паники, охватившей гвардейцев, в трескотне ружейных выстре

лов под Триумфальной аркой вот-вот покажется головная ко

лонна версальцев. Но весь этот ужасный шум стихает, а никто

не показывается, и ты бредешь домой, говоря себе: «Ну что ж,

значит, завтра!» А это завтра все не приходит...

Понедельник, 24 апреля.

<...> Сегодня вечером перечитывал «Исповедь сына ве

ка», — мне удалось отыскать ее первое издание. У меня есть уже

первое издание «Сладострастия», и хотелось бы заполучить

также «Мадемуазель де Мопен» и «Лелию». Эти книги пред-

130

ставляются мне особенно любопытными; в них содержится ана

лиз Неутолимости — болезни, которою в наше время страдает

разум.

Воскресенье, 30 апреля.

Отвергая соглашение *, Тьер и Дюфор вполне последова

тельны. Что сказать о журналистах, если они в одном столбце

предлагают вступить в соглашение с людьми, к которым в

другом столбце требуют применить ту или иную статью уголов

ного кодекса?

Сегодня, в редакции «Тан» я снова встретил Клемансо.

Я уже не вижу в нем ничего сатанинского. Это просто желу

дочный больной, который говорит умно, даже одухотворенно,

с несколько нервным юмором, в духе Пале-Рояля *. Рядом с

ним — Флоке, похожий на болтливого аптекаря. Это заурядный

и вульгарный торговец изречениями Пале-Рояля — многослов

ный пустозвон.

Сегодня воскресный Париж, лишенный своих пригородов и

кафешантанов на открытом воздухе, проводит вечер на Ели

сейских полях, — все стекаются сюда, привлеченные канона

дой, словно фейерверком.

Впрочем, гражданская война придает всему широкий раз

мах. Сегодня вечером пушки и митральезы не смолкают ни на

минуту. По небу, покрытому тучами, над еще не успевшими

одеться зеленью скелетами вязов на Елисейских полях, в сто

рону Терна плывет красное облако, окрашенное разгорающимся

пламенем пожаров, которые уничтожают дома. Женщины, сто

ящие темными группами, проклинают под впечатлением этой

зловещей картины пруссаков из Версаля! Ораторы со слезой

в голосе и с ошибками в речи разглагольствуют об эксплуата

ции рабочих. И пьяницы кричат «Долой воров!» прямо в лицо

встречным буржуа.

Понедельник, 1 мая.

Войска возвращаются из Исси и проходят по бульвару, пред

варяемые веселой музыкой и радостной сутолокой, которая

резко контрастирует с жалким и подавленным видом этих

людей. В их рядах шагает женщина с ружьем на плече. Сзади

едут два воза, доверху заваленные ружьями. В толпе говорят,

что это оружие раненых и убитых.

Воскресенье, 7 мая.

В это жестокое время я мысленно оглядываю свою печаль

ную жизнь и все ее скорбные дни.

9*

131

Я вспоминаю годы, проведенные в коллеже, более суровые

для меня, чем для других, из-за того чувства независимости,

что всегда заставляло меня драться с мальчиками, более силь

ными, чем я, или обрекало на своего рода карантин, на кото

рый желторотые тираны подбивали трусливых подростков.

Я думаю о своем призвании художника, о призвании уче

ника Архивно-палеографической школы, от которого мне потом

пришлось отказаться под нажимом матери. Я снова вижу себя

студентом, клерком адвоката без гроша в кармане, вынужден

ным довольствоваться низменной любовью, живущим особня

ком среди друзей и товарищей, заурядных, пошлых мещан, ко¬

торые решительно не понимали мучивших меня артистических

и литературных устремлений и утешали меня зрелой отеческой

мудростью.

И, наконец, я, никогда не знавший толком, сколько будет

дважды два, всегда так робевший перед цифрами, вдруг ока

зываюсь в казначействе и вынужден с утра до вечера склады

вать и вычитать — за эти два года мысль о самоубийстве не раз

искушала меня.

Наконец я, казалось, достиг независимости, зажил свободной

жизнью и занялся любимым делом. Наконец для меня началось

счастливое существование бок о бок с моим братом. И что же?

Не прошло и шести месяцев после моего возвращения из Аф

рики, как меня свалила дизентерия, два года продержавшая

меня между жизнью и смертью и оставившая в таком состоя

нии, что я не знал с тех пор ни одного вполне благополучного

дня. Мне выпала великая радость — возможность отдавать себя

работе, для которой я рожден. Но я живу среди таких нападок,

такой бешеной ненависти, какой — могу сказать с уверенно

стью — не вызывал к себе ни один писатель нашей эпохи. Мно

гие годы прошли в борьбе, и в итоге у моего брата начались

серьезные приступы печени, а у меня появилась опасная бо

лезнь глаз. Затем мой брат заболел, очень тяжко заболел, про

мучился целый год, пораженный ужаснейшей болезнью, хуже

которой ничего не может быть для ума и сердца человека, свя

занного тесными узами с умом и сердцем больного. Он умер.

И сразу же после его смерти я, подавленный и обессиленный

утратой, должен пережить войну, нашествие, бомбардировку,

гражданскую войну, которые отозвались на Отейле тяжелее,

чем на каком-либо другом месте в Париже.

Поистине я еще никогда не был счастлив! Сегодня я спра

шиваю себя, предел ли это? Я спрашиваю себя, долго ли еще я

132

смогу видеть, не суждено ли мне вскоре ослепнуть, лишиться