Армейский клуб превратился в дом культуры — там проводили собрания, крутили кино, работали кружки. А однажды совершенно непостижимым образом в наш забытый богом ДК даже занесло легендарного Вячеслава Бутусова с его невероятно популярным в те годы «Наутилусом Помпилиусом» — нам со Светой с большим трудом удалось попасть на тот незабываемый концерт.

Ангáры для техники стали складами, ДОС (дом офицерского состава) и другие здания — административными корпусами, на месте плаца разбили сквер с ёлочками. Для нас, обитателей общаг, еще одним большим плюсом стало использование по прямому назначению военной медсанчасти — под поликлинику.

Вот так, в чистом в поле, километрах в тридцати от Новосибирска и в восемнадцати от Академгородка, по соседству с небольшой деревней Двуречье (в народе чаще говорили «Кирзавод») и возник наш маленький своеобразный околоток — АБК. С одной стороны — сосновый лес, с другой, в сторону «Вектора» — засеянное овсом вперемежку с горохом поле, в сторону Кольцова — пустырь, поросший душистым луговым разнотравьем. Место почти санаторное. Зимой между зданиями — сетки из заячьих, а иногда и лисьих, следов, летом и осенью — почти под окнами грибы.

Административно АБК относился к Кольцову, имевшему статус «рабочего поселка». До Кольцово два километра, пешком минут 25-30, в зависимости от погоды и времени года. На своих двоих было надежнее: автобусы ходили редко — раз в час-полтора, случались сбои в графике движения. И это было главным минусом проживания в общаге на АБК, ибо единственный магазин находился в Кольцово.

* * *

Та пора была временем царствования Его Величества Дефицита. Жратвы в стране хронически не хватало, поэтому всем выдавались талоны для нормированного отоваривания (за деньги) некоторых особо дефицитных продуктов. Талоны выдавались ежемесячно по месту жительства, в общаге их раздачей заведовала комендантша. И если сливочное масло всегда было одинаковым, то мясопродукты (килограмм мяса ИЛИ полкилограмма колбасных изделий на человека в месяц) сильно разнились по ассортименту. Вожделенное «кило» могли отоварить как в виде постной мясной вырезки, так и в виде супового набора (кости со следами мяса - они постоянно имелись в наличии, бери не хочу). То же самое по колбасе: либо «полкило» условного субпродукта розового цвета с подобием запаха в прозрачной полимерной оболочке по два-двадцать, либо дефицитный полукопченый сервилатик. На что нарвешься, как повезет.

Везло тем, у кого в семье были неработающие или пенсионеры. С открытия магазина в нем постоянно дежурили люди в ожидании дефицита, который, как тогда выражались, «выкидывали», в смысле, выставляли на продажу. Со временем возникло некое подобие клуба общения пожилых людей из числа дежуривших. Отопительные батареи вдоль длинного окна магазина были взяты в деревянный короб, очень удобный для сидения. Когда моя мама приезжала к нам, она тоже там дежурила в ожидании заветного дефицита, подружившись со многими завсегдатаями. Моим родителям удавалось по нескольку раз в год приезжать в командировки в Новосибирск и подкидывать нам продуктов, поскольку в Казани снабжение было получше, чем у нас, к тому же папа частенько затаривался в Москве. Это было хорошим подспорьем.

Но каково было нам, работающим? Словом, зачастую нам доставались одни только рожки да ножки, в прямом смысле слова. Чахленький сельпо в Двуречье, конечно, имелся, и даже поближе, чем кольцовский магазин, но идти, в надежде, что там что-то «выкинут» — только зря грязь месить. Впрочем, иногда можно было перехватить у деревенских домашнее молоко или картошку, но втридорога.

Торговые работники имели немалый вес в обществе, все с ними старались дружить. Директором кольцовского магазина работал всеми уважаемый Сан Саныч — представительный, преисполненный чувства собственной значимости моложавый мужчина средних лет. Докторам наук, работникам режимных спецотделов, научным сотрудникам с воинскими званиями (мы их кликали «золотопогонниками»), а также охранявшим «Вектор» прапорщикам полагались спецпайки. Нам же, простым «труженикам науки» — только бесплатные талоны на молоко за вредность по поллитра в день.

Молоко в магазине тоже не всегда имелось в продаже, не говоря уже про творог. А ведь моей благоверной пришлось сходить из декрета в декрет. Нашего литра не хватало (а после ухода в декретный отпуск молочные служебные талоны ей, как неработающей, вообще не полагались), поскольку бóльшую часть молока мы сквашивали и пускали на творожок — над умывальником в комнате всегда висел капающий сывороткой мешочек. Выручали сотрудники моего отдела, которым было лень или недосуг отоваривать в служебном буфете свои молочные талоны. Но и туда полагавшегося по закону молока привозили недостаточно! Я скооперировался с одним сотрудником — мы по очереди занимали место друг для друга возле двери перед открытием буфета в обеденный перерыв, ибо любителей бесплатного молочка тоже хватало. Влетев в первых рядах, мы сразу же хватали ящик, отбегали с ним в сторонку и меняли принесенные пустые бутылки на полные. В ящике, как сейчас помню, было двенадцать пол-литровых бутылок — по три литра ценного напитка на брата. И каждый день я шел на работу под веселый перезвон пустой тары.

Отдельная тема — спирт! Специфика нашего учреждения такова, что его для работы требовалось не просто много, а очень много: для дезинфекции и микробиологических горелок. Причем спирт, хоть и не был медицинским, но очень чистым и хорошего качества. В Кольцово «це-два-аш-пять-о-аш» служил универсальной валютой, что было очень актуально в свете принятого в 1985 году «сухого закона» имени Горбачёва.

Да-а-а... Спиртовой бартер был особым видом «творчества». На него менялось всё, что можно, благодаря ему возводились личные гаражи и дачи. Гаражный кооператив, что за Кольцово на взгорье, даже в шутку предлагали назвать «Спиртовым». Позже рядом с гаражным возник погребной кооператив «Репка» (капитальные погреба с кирпичной надстройкой), который, по идее, тоже можно было бы назвать «Спиртовый-2».

Но сперва «жидкую валюту» требовалось вынести с промзоны. На проходных ручную кладь шмонали бдительные прапорщики, поэтому ёмкость со спиртом, как правило, прятали на себе. Очень удобным для проноса был плоский узкогорлый стеклянный микробиологический матрас с черной резиновой пробкой — даже если жидкость внутри него булькала, запах не просачивался. Но тара могла в самый неподходящий момент выскользнуть из-под одежды, а однажды, уже в автобусе, у одного товарища ёмкость, плохо закрепленная на поясе, перевернулась, пробка выскочила... Ох и запашок в салоне стоя-я-ял! Бедняга с пунцовым от смущения лицом замер, боясь пошевелиться — драгоценная жидкость, обильно смочив пузо и промежность, потекла по ногам. Да что там запашок! Поднеси спичку — вспыхнул бы, к чертям, как факел!

Один сотрудник как-то поделился со мной своим ноу-хау выноса спирта. Он наливал его в... двойной презерватив. «Резино-техническое изделие номер два», как тогда деликатно именовали контрацептивы советского производства, было достаточно прочным и эластичным, спирта входило много. Потом добро помещалось в сапог — мягкая ёмкость удобно облегала ногу в широком голенище. Но я этой технологией не воспользовался ни разу.

На выловленных на вахте несунов спирта составляли протокол, «славили», лишали премиальных. В случае рецидива, помимо этого, можно было нарваться на штраф или слететь вниз в очередном списке на жильё или детский садик. Но спалившихся почти не было. Почему? Если человек попадался, нужно было всего лишь уйти в глухую «несознанку», мол, что это за предмет, откуда он взялся, ума не приложу: «Товарищ прапорщик, в первый раз вижу! Чесслово!» Понятливые прапора схватывали ситуацию мгновенно, поэтому и среди бдительных охранников нашего славного НПО спиртец водился всегда. А уж у начальников проблем с выносом спирта не возникало вообще: в их пропусках стояла специальная отметка, запрещавшая проверку их портфелей. По моим приблизительным прикидкам, всего спирта выносилось от 30 до 50 (в особо трудные годы) процентов. Наносился ли этим большой материальный ущерб? Не думаю, ведь спирт стоил копейки. Зато все были довольны.

Таскал ли спирт я сам? Каюсь, грешен: было дело. Летом меняли его на фрукты-ягоды для детей, ведь своей дачи или просто огорода тогда еще не имели, зимой — на мясо: частники подвозили, предлагая большими частями, а то и полутушами. Хранили на балконах, и если весна случалась ранней, звонкая капель вдоль домов нередко была красноватого цвета. Некоторые на балконах же разводили домашнюю птицу, поэтому на рассвете мне часто снилась родная деревня на реке Вятке — это петушки начинали свою утреннюю перекличку. А уж садовая рассада по весне колосилась вообще на каждом втором балконе. С севера к Кольцову примыкал Новоборск — маленький поселок городского типа расположенной неподалеку птицефабрики, позже он слился с Кольцовом. За Новоборском в лесу раскидывался обширный «скотный двор» — десятки плотно натыканных хрюкающих, блеющих, квохчущих, а то и мычащих стаек-сараюшек. Между разномастно сколоченных построек и загородок высились скирды сена, благоухали кучи навоза...

Пару раз я со товарищи совершал неблизкий вояж в клюквенное царство — затерянный среди таёжных томских болот колоритный поселок Сáйга с деревянными настилами вместо тротуаров и гаражами из бревен. Дело было в самый разгар «борьбы за трезвость». Местные жители меняли ведро клюквы на бутылку водки, которую в той глухомани не достать было вообще, зато клюквы как грязи. В городе же ягода стоила очень недешево. Я возил по два литра чистого спирта, намереваясь обменять на четыре ведра клюквы: рентабельность поездки была очень высокой. Однако местные относились с недоверием: а не разбодяжено ли? Говорим, мол, за чистоту спирта отвечаем, если что — придёте, грызла нам начистите: до вечернего поезда (тепловоз с тремя вагонами до станции Тайга) мы все равно никуда не денемся — других дорог вокруг нет, а через болота с вёдрами мы не сбежим. Верили. В итоге, на «разборки» не приходил никто.