Спокойный сон в некоторых случаях обеспечивается не только здоровьем организма, но и разумными мерами предосторожности. Поэтому я не торопился командовать отбой. Лишь через час, распределив очередность дежурств и растолковав корешам основы устава "Гарнизонной и караульной службы", я забрался в шалаш. Блаженно вытянул ноги и закрыл глаза.

Если какая-нибудь неприятность может произойти, она случается. Спать хотелось неимоверно. Снаружи слышались яростные стоны, с десяток голосов крыли кого-то матом и главное — у нашего шалаша. Пришлось выбираться на свежий воздух.

Раннее утро застало врасплох. Весь лагерь бодрствовал. Весь штрафной десяток, за исключением блатных, лежала у Васькиных ног. И всяк, как мог, на чем свет стоит костерил часового.

— Ну, и? — выдавил я.

— Задержаны при попытке проникновения на охраняемый объект, — бодро доложил Лабудько.

— Какая попытка, телок перезрелый! — закричал кто-то из пленников. — Я ж мимо шел, ты сам попросил подойти.

— А чего, — оскалился Васька, — все здесь лежат, а ты ходишь, ходишь…

— Так, — понял я, в чем дело, — а дрын зачем?

— Это я им объяснял, что часовой есть лицо неприкосновенное.

Кузнец Сорока приподнялся на локтях, жалобно попросил:

— Пахан, смилуйся за ради Бога, мочи терпеть нет. Мы ж отужинали простоквашей, а молоко вдвойне веселей, ежели после огурчиков. По нужде пошли, а этот злыдень мордой в траву.

— Свободны! — отпустил я мужиков.

Подтянув портки, задержанные бросились в ближайшие заросли. Дела. Стоит на будущее учесть — любой приказ следует разжевывать до посинения. Хорошо Микула Селянович с вечера в столицу подался, а граф сподобился потребности за шатром справлять, а то бы вместе со всеми пол ночи травку щипали. Сомневаюсь, что Васька для них льготы предусмотрел.

Лиха беда начало. Вскоре на пригорке показалась взмыленная лошаденка. Бедное животное, спотыкаясь и падая, тянуло возок, доверху груженый мешками.

Если кто-то думает, что человек сходит с ума постепенно, могу заверить — ошибается. Моя крыша поехала сразу, как только мешки стали оживать, причем не по отдельности, а оптом.

— Вот и Лизонька пожаловала. Теперь природных катаклизмов не избежать, — прошептал побледневший дед Кондрат и юркнул в кусты.

Обессиленная лошадь рухнула на траву. Два центнера румяной плоти ступили на землю. Лагерь опустел. Дымятся костры, булькает в котлах каша, а народ исчез, растворился в воздухе. Два идиота — я да Ленька, с ужасом взираем на гостью.

Дебил, заделавшись натуралистом, нервно теребил дрожащей рукой какой-то лютик. Не спасло. Мощная ладонь обхватила тощую шею.

— Где он, этот подлец! Куда спрятали? Я покажу, как слабую беззащитную женщину одну дома оставлять!

Ленька и рад был ответить, да не мог. Какие тут разговоры, когда язык до пупка вывалился, прыщи на лице и те посинели. Надо спасать графа, еще минута и не одна реанимация не откачает. Потеря пустяковая, да молод больно пацан, жалко.

— Э, э, сударыня, полегче, вы ж княжеского племяша жизни лишаете.

— Кто таков?

— Да как сказать, — растерялся я. Не больно-то хотелось переключать внимание Лизаветы с графской персоны на свою. — Вроде как друг дражайшего супруга вашего…

— Ага, значит такой же бабник и алкаш! — Клац, вторая рука завязалась узлом на моей шее. Состояние неописуемое. Нечто среднее — между хреново и очень хреново. Весим, болтаемся с Лёнькой, ноги до земли не достают. Словно два листочка на осеннем ветру. Погорячился я с Ивашкой, надо было выслушать отходную.

— Елизавета! А ну брось! — Раздалось за спиной. — Отпусти, кому велено!

— Кондратушка! — заголосила баба и ослабила хватку. Мы с графом глотнули воздуха. — Голубь мой ненаглядный, поди сюда, — блажила женщина.

— Ну что ты, в самом деле, — залепетал Кондрат Силыч, с опаской приближаясь к супруге. — Всего день, как в походе, а я уж измаялся, все думки о тебе, тоска сердце гложет. Средь ночи приснилась, так до утра глаз не сомкнул боле.

— Ой, голубь мой ненаглядный, сокол ясный! Ы-ы-ы! — Завыла Лизавета и без чувств опустилась на траву. Крапивин присел рядом, обнял, сколько смог, и принялся нашептывать на ухо ласковые слова. Разбушевавшийся вулкан затих.

— Ы-ы, — хлюпала носом Елизавета. — Предупредил бы, я б в дорожку собрала.

— Печалить тебя не хотел…

Пронесло — отлегло у меня на сердце. Надо же, сроду не думал, что ласка одинаково влияет на всех женщин, не зависимо от объема. Поживем еще. Вот только у полководца недодушенного не вовремя графские замашки проснулись. Чего судьбу второй раз пытать, смолчал бы зараза, самому жизнь не дорога, о других думать надо.

— Покушаться! — Взвизгнул, отдышавшись, Леопольд. — Шкуру на барабан натяну! На ремни исполосую!

— Ты чего Лёнь? — нахмурилась Лизавета.

Дебил затрясся, как кролик перед удавом, нервно дернулся кадык и он совсем другим тоном произнес:

— Эт я так, теть Лиз, не обращайте внимания, голову напекло. Я пойду, ладно?

— Ступай. Коли что не так, не сердись. Старой становлюсь, нервы уже не те. Кондратушка дома не ночевал, так сердце кровью зашлось. Думала опять, кому под юбку залез. А выходить не брехали бабы и, правда, в поход подался, с души как камень свалился.

— Да как ты можешь! — вякнул супруг. — Кроме тебя и в мыслях некого нет.

— У-у-у, — залилась слезами счастливая Лизавета.

Страсти улеглись и народ потянулся завтракать. Каша подгорела, жевали молча, давясь перепрелым овсом.

Провожать супругу Кондрата отправились всем скопом. Бедная лошадь осознано пыталась откинуть копыта, но этот номер не прошел. Несчастное животное потрусило в сторону столицы.

К обеду штрафники загрустили. Бесцельное шатание по лагерю разлагало дисциплину. Прямое начальство отсутствовало. Ленька после общения с Лизаветой тоже бесследно исчез. Пришлось брать инициативу в свои руки.

Принято считать — служба в армии делает из мальчишек мужчин. Хотя многие, почему-то, отводят эту роль женщинам. Там, где довелось служить мне, ощущалась жуткая нехватка представительниц прекрасного пола. Не все офицеры могли позволить себе такую роскошь. Возможно в связи с этим, дабы солдатики не уподобились барину, который за неимением кухарки, жил с конюхом, политика начсостава была проста и бесхитростна. Рядовой всегда должен быть в меру сыт, до синевы выбрит и измотан работай. В пустой голове и мысли соответствующие. Эту древнюю как мир аксиому я и взял на вооружение.

Разумеется — выщипывать одуванчики, красить листву или подметать ломиком плац я никого заставлять не собирался. Да и бритье вряд ли кореша восприняли бы с восторгом. Но работу следовало найти каждому. Боевой дух плетями не создашь, а его еще и поддерживать постоянно требуется. Мое дело в принципе маленькое, случись заварушка — схватил шестопер и ура, пал смертью храбрых. Да не больно хочется. А посему я решил провести учения. Время терпит, труба на подвиги не зовет. Начальство отсутствует.

Основа всему — строевая подготовка. Этому меня учили отцы-командиры. Солдат, нечетко выполняющий строевые приемы, обязательно должен струсить в бою и стать предателем. Азы строевого устава должен знать каждый. С этого я и начал.

Следующий этап учений был корешам более понятен. Взяли штатное оружие и принялись крушить все, что подвернулось под руку. Через минуту у моих ног валялся раздробленный на клочки корявый ствол березы. Довольные одержанной победой блатные утирали взмокшие лбы. Гляди на них, меня озарила простая, но гениальная мысль — обращаться с тем металлоломом, что нас вооружили, не умел только я. Пулемет, автомат, гранатомет — пожалуйста, шестопер — извините. Не по Сивке крутые горки.

Солнышко нещадно припекало. Услышав команду: "Отбой!", кореша разлеглись у шалаша. Раскрасневшийся Евсей выговаривал Федору:

— Подельник, ты что ж, когда равняешься, грудь четвертого человека не видишь?

— Так как ее увидеть, ежели я третий в строю стою?

— Устав знать надо, там все сказано! Пахан, что говорил: "Кто живет по уставу — завоюет честь и славу!"

Я язык прикусил. Быстро Фраер армейским маразмом заразился. В другом месте, да в другое время — толковый сержант с него бы вышел. Под чьей-то ногой хрустнул сучок. Все обернулись. Микула Селянович подошел ближе и поинтересовался:

— Давно наблюдаю, а в толк не возьму, чем это вы занимаетесь?

— Да так, тренируемся.

— То-то смотрю, взопрели, словно пахали на вас.

— Тяжело в ученье — легко в бою. — Отрапортовал Евсей. — Это Санька Суворов сказал, правда, он не с нашего княжества, но все равно — мужик умный.

— А чего ж других не зовете?

— Ну, — растерялся я, — не уполномочивал никто, так сказать по личной инициативе, на добровольных началах.

— Коль дело доброе — уполномочим, — заверил Микула и поманил остальных штрафников. — Слушай приказ, с сегодняшнего дня и до окончания посольства сей человек, по прозвищу Пахан, назначается моим заместителем.

Бывший сотник нравился мне больше и больше. Хоть честолюбивые помыслы меня и не тревожили, а все-таки приятно. Микула Селянович отвел меня в сторону. Прежде, чем заговорить, как и прошлым вечером, долго и пытливо рассматривал.

— Сегодня ночуем еще здесь. Я в город пошел, у сеструхи именины нынче. Гульну напоследок. Вернусь завтра с провиантом, тогда и двинем. За Лёнькой глаз да глаз. Натворит бед — Князь с меня шкуру спустит, а я тебя на кусочки порежу. Старобок просил уму разуму его поучить. Так что пущай графом себя навеличивает, особо не мудрствуй, чем бы дитя ни тешилось…

— …только б сопли о занавеску не вытирало, — закончил я.

— Правильно, — кивнул Микула. — Ежели меня кто спрашивать будет — скажи в церкву подался, свечку ставить. Ясно?

— Так точно!

— Чего стоишь тогда? Иди, командуй.

Было б сказано. Командовать не мешки ворочать. Для начала пообедали, довольно скромно. Личные запасы почти иссякли, а казенных пока не было. Потом часок на травке полежали. Потом еще один. Затем меня заела совесть, и я приступил к исполнению обязанностей.