Луна в окне начала двоиться, намекая — пора и честь знать. Махнули по маленькой на посошок. Я кивнул Ануфрию:

— Пойдем, праведник, проводишь.

— С вещами? — насторожилась Радаиха.

— Можно без, — разрешил я.

— Чего ж наливочку не допили! Примета плохая!

Штрафники отдыхали. Заботливые кореша подстелили соломки и я рухнул на приготовленную постель. Тяжела ж ты служба ратная. Лёнька, стервец, так и не объявился.

Похмелье было не тяжелым — убийственным. Сердце бьется через раз, голова чугунная, бронебойным зарядом не прошибешь. Какая-то сволочь насильно разлепила мне веки. Солнце только заневестилось, кое-где еще бледные звездочки в молочном небе видны. Петухи и те досматривают последние сны. Кругом гам, суета, рядом Лёнька верхом на кобыле. Кто-то кроет матом весь белый свет, да так, что солома подо мной краснеет. Присниться же такое…

— Пахан! — Как сверлом по зубу, влез под череп противный крик Евсея. — Посольство к бою готово!

Мечтая о смерти, я начал выходить из коматозного состояния. Мозг включился в работу чуть позже. Штрафники, заняв круговую оборону, готовились к битве. По лугу, окружая хутор, неспешным, но уверенным шагом двигалась толпа мужиков. В руках колы, топоры, вилы и даже косы. Первый раз в жизни я протрезвел так быстро, что кожа инеем покрылась. Слишком не похоже, что ранние гости явились пожелать доброго утра. Неизвестно откуда возник Микула:

— Пахан, попридержи мужиков, попробую миром уладить.

— Да что случилось?!

— А это ты у графа спроси, велел же — глаз да глаз!

Доклад Фраера прояснил ситуацию. Лёнька, спасая дворянскую честь, явился ночью в Березовку. Там их Сиятельство нашел старосту, велел собрать мужиков и явиться на порку в Караваево. Народ на Руси из спокон веков понятливый, а главное мирный — пока любимый мозоль не оттопчут. Явились. Только в глазах покорности не видно. Косами машут, норовят из графа графинов наделать.

Дебил, честь и совесть дворянства, закутавшись в лохмотья, гарцевал перед строем. Как не старался Микула Селянович начать переговоры — не получилось. У сотника две ноги, у лошади четыре. Граф первым добрался до противника. Тощий голосок разбудил ворон:

— Скинуть портки! Оголить спины!

Желающих нашлось много. Хрясть! Переломилась дубина о Ленькину спину. Жаль не по голове. Граф взвыл и, пришпорив кобылку, отступил за наши спины. Бедный Микула Селянович метался меж двух огней, но семена, посеянные Ленькой, дали быстрые всходы. Поступил приказ на отступление. И первым его выполнил граф, заорав: "Ура!" — в считанные секунды скрылся за горизонтом.

Сомкнув ряды, мы дружно пятились к лесу. Противник бросился на перерез. Пришлось выбирать: либо ринуться в лобовую атаку и геройски погибнуть, либо взобраться на холм, что высится прямо за хутором и организовать оборону там. Микула предпочел второй вариант. Оно и правильно. Из двух кастрюль я тоже всегда выбираю ту, где борщ.

Мелькают в воздухе колья, трещат рогатины, шишки и синяки плодятся как кролики. Так, под хруст своих и чужих ребер, мы забрались на вершину. Выбранная для обороны позиция была идеальной — склоны достаточно круты и для прямой атаки не пригодны, с тыла нас прикрывает болотина. Единственное удобное для подъема место слишком узкое, чтоб разом пропустить больше двух человек. Эта неприступная крепость имела один недостаток — отступать дальше некуда.

Ванька и Васька с оглоблями на перевес заняли пост у тропы. Через пару минут пыл преследователей угас. На узенькой дорожке численный перевес роли не играл. Крестьяне, потирая ушибленные бока, откатились вниз, но по домам расходиться не торопились. Они прекрасно понимали — штурмом нас не взять, а вот измором… Захотим есть, пить — сами спустимся.

Наше положение осложнялось тем, что при поспешном бегстве никто не озаботился прихватить даже воды. О животе ли думать, когда кости трещат.

Утренняя прохлада быстро сходит на нет. Ленивое августовское солнце плавит камни. Организм требует воды, а вершина холма лысая, как яйцо, даже тени не найти. И на небе ни облачка.

Кузнец Сорока, обойдя валуны, спустился по камням к болоту, но желудок отказался принимать мерзкую протухшую жижу. День-два мы могли еще выстоять, а после? Святым духом людей не накормишь. Сюда бы Лёньку, ей-богу, на гуляш пустил бы.

Наши враги устроились с комфортом, в теньке под березками. Лежат, кулаки кажут. Несколько мужиков на хутор сбегали, добыли браги и овощей свежих. Хорошо им, устроили пикник с выездом на природу.

Я осмотрелся. Вроде все целы, серьезных ранений нет. У Евсея губа разбита, Федька бок массирует, видать колом прилетело. Хмурый сотник облокотился на валун. Рубаха порвана, на плече ссадина кровоточит. Я уселся рядом. Микула хмыкнул и спросил:

— Чего делать будем, Пахан?

— Может, посидят, да по домам разойдутся, — предположил я. Сотник криво улыбнулся:

— Сомневаюсь.

К нам подсел Кондрат Силыч, достал кисет, проворные пальцы быстро скрутили цигарку. Запахло самосадом. Выпустив пару колец, дед Кондрат сказал:

— Чего головы повесели? Выдюжим. Годков пять назад со мной случай приключился. К Лизоньки мама приехала, стало быть теща моя. Все чин-чином, встретили, чаем угостили, смотрю — домой не собирается. День не собирается, второй. Дай-ка, думаю, по грибы ее свожу, все польза. Места ж у нас знатные, в прошлом годе лесник заблудился, до сих пор не нашли. Ну, уговорил кое-как. Пока Лизанька на базар бегала, мы и сподобились. Оделся потеплее — январь месяц все же, снегу в пояс. Пошли.

За околицу вышли — темнеется. Гляжу, теща засомневалась, увязла по уши в снегу и домой просится. Что вы, говорю, мама, за тем оврагом что ни наесть, самые грибные места начинаются. А дальше, прям, кто сглазил — заблудились. Я-то чудом через часок к дому вышел, а она чтой-то нет. Толи грибов набрала — донести не может, али еще чего, про то не ведаю.

Лизку раньше времени расстраивать не стал, сказал, мол, нагостилась мамуля и восвояси подалась. И надо же, к утречку, в аккурат петухи петь собрались, теща явилась! Я уж извелся весь, думал, случилось чего, нет же, язви ее, заявилась, слава тебе Господи. Еще и с претензиями: "Весь лес облазила, а грибов не нашла".

Гляжу, Лизонька с лица сменилась и на двор, там коромысло у ей завсегда приготовлено. А я ж знаю — поводу рано идти. Схватил тещу в охапку и как щитом прикрываюсь. Лизавета с какой стороны не зайдет — везде мамуля. Чем бы все кончилось — не знаю, но когда я пообещал маму за ягодой сводить, Лизка утихомирилась. Вспомнила видать, что год на клубнику неурожайный. Уж ежели я опосля того выжил, то нынче и подавно выкрутимся.

— Выкрутимся, — кивнул Микула Селянович, — как стемнеет, на прорыв пойдем. Второй день такого солнцепека не выдержать. Если обессилим, они нас голыми руками возьмут. — На том и порешили.

К обеду настроение падает до нуля. Хоть бы ветерок подул, все легче. У подножья противник развел костры, вместе с дымом доносится аромат похлебки. Мы шмыгаем носами и потуже затягиваем пояса. Жара усиливается. Градусов тридцать пять не меньше. Караси на сковороде чувствуют себя лучше, чем мы. Там хоть масло шваркает. Боясь словить тепловой удар, я снимаю рубашку и повязываю на голову.

— Умно, — кивает Микула, — так и сделаем. Перед боем обвяжем лбы белыми тряпками, чтоб в темноте своих от чужих отличать.

Часа через три дышать стало легче. Кореша приободрились, погибать никто не собирался. Я завидовал их оптимизму. С похмелья, да не жравши, булавой сильно не помашешь. Не к добру ныли ребра, вряд ли к перемене погоды, видать от предчувствия.

Едва солнце зависло над березовой рощей, мы начали готовиться к прорыву. План прост. Да и что можно придумать в нашем положении. Рвали нательные рубахи на ленты и вязали косынками на голову. К началу тропы подкатили два валуна, им первым предстояло спуститься вниз и проложить дорогу. А дальше как Бог даст. Осталось дождаться темноты.

За час до заката над нашей Голгофой повисла тишина. И нервное напряжение перед сражением здесь ни причем. Мы с изумлением таращилась на дальний склон холма. По камням, пыхтя и отдуваясь, шел человек. Один. Со стороны болота. От неожиданности у меня даже ребра перестали вибрировать. Человек подошел ближе и подал голос:

— Санька, ты живой? Покажись!

— Живой, дед Свирид, живой! — Крикнул я и побежал к старику.

— Слава тебе Господи, — перекрестился дед. — Эко вас обложили, еле пробрался.

— Как сумел?

— Всю жизнь здесь живу, все тропки на болоте знаю и вас выведу.

Всем скопом спустились к болоту. Дед Свирид уверенно шагнул в вонючую жижу. Отошел на метр, оглянулся и сказал:

— Идти след в след. Глубже пояса не будет.

Мы толпились у края. Последовать за Свиридом никто не решался. Васька надулся и пробубнил:

— Я, пожалуй, назад пойду. Лучше на твердой земле по загривку получать, чем в топляке сгинуть. Дед уж иссох весь, в нем веса — борода одна, его и ряска выдержит, а подомной скамейки дубовые трещат.

Первым насмелился Евсей, за ним я, потом Федька, а там и остальные с духом собрались. Недоверчивый Васька замыкал шествие. Особенно трудными были первые триста метров. Иной раз болотная слизь поднималась до груди. Дно под ногами изгибалось и дрожало. Потом стало легче. Болото обмелело до пояса, а через четверть часа дно и вовсе пошло на подъем. Когда вода дошла до колен, дед Свирид остановился и заговорил:

— Ну, хлопцы, теперь сами. Мне назад пора, а то до темноты не управлюсь. Дальше не опасно, гиблые места кончились. Держите на кривую березу, — указал рукой на недалекую сушу. Потом наклонился ко мне и зашептал на ухо: — Я в погребке флягу спрятал. Ох, и ядреное питье получиться! Забегай, если что.

Я обнял старика.

Грязные и вонючие мы вскоре выбрались на твердую землю. Невдалеке, из-под коряги, бил родник. Кто упал на живот, кто встал на четвереньки, все бросились утолять жажду. И надо же случиться, что именно в мое горло, вместе со струями воды попал камешек, малюсенькая галька со дна. Разом сперло дыхание, тело свело судорогой. Первым заметил неладное верный Подельник.