Ванька сжал кулак.

— Во, тебе основания. Тресну в лоб — уши отклеятся.

Пришлось заткнуться. Если уши не отлетят, то ноги точно откинутся. Инстинкт самосохранения подсказал — с протестами надо подождать. Не церемонясь, меня швырнули на охапку соломы. Телега загремела по ухабам. Я огляделся.

Вдоль проселка тянутся добротные крестьянские избы. Всюду зеленая поросль. У колодца стоят девки в цветастых платках и длинных, до пят, сарафанах. За околицей пшеничное поле, воздух пахнет мятой, а по округе разлетается веселый звон кузнечного молота.

Господи! Куда я попал? Это не мой мир. Здесь не воняет бензином. Где я? От грустных мыслей отвлекло шуршание соломы. Из копны выбрался еще один пленник. Из-под не стриженой челки выпирает огромная шишка, лицо — детское, а глаза — наглые. Парень выцепил взглядом Лабудько:

— У, сволочь!

— Глядикась, очухался! — радостно отозвался сержант. — А я уж испужался — часом не пришибли в горячке. С мертвых, какой толк, за них премий не дают. Хороший нынче денек выдался, двоих сцапали. Ежели за каждого по рубь двадцать, то за двоих… — Лабудько принялся загибать пальцы.

— Два сорок, — вырвалось у меня. Сержант расцвел пуще прежнего.

— Верно! А ты грамотный что ль? Чего тогда в дезертиры подался? Указ князя Старобока на каждом столбе развешен. Всякий, кто без дел мается, должен добровольцем в штрафную сотню записаться для нужд государственных.

Во влип! Мало того, что неизвестно где оказался, так еще и в штрафники угодил. Нет уж, увольте, свое я оттрубил честно, три месяца как дембельнулся и геройски погибнуть во славу Старобока в мои планы не входит. Надо "косить" и назад — в двадцатое отделение милиции, пока в розыск не объявили.

— Мне, господин сержант, на службу идти никак нельзя, — собравшись с духом, выпалил я.

— Это еще почему?

— Я убежденный пацифист.

— Слово-то какое мудреное, что ж за гусь такой?

— В дословном переводе с латыни…

— Да знаю я, — перебил Васька, — в позапрошлый вторник бегали с Ванькой в Кукуево, там купец заморский торговал, так у него помощника тоже педиком звали. — Васька склонился к уху сержанта. Принялся шептать. Лабудько побелел, пошел пятнами и осенил лоб крестом.

— Господи, грех то какой!

— Так и я про то же, — оскалился Васька. — Ко мне паразит приставал. Я по уху, хотел дурь из башки вышибить, да видно разум задел. Хлипкий нынче пошел иностранец, чуть тронешь, орать начинает. Бей говорит, топчи, а у самого рожа довольная, будто крынку сливок выпил. Умом видать тронулся.

— Да это же совсем не то! — заорал я. Но меня и слушать не стали. Лабудько еще крестился, а Ванька внес новое предложение:

— А чего, бать, может и этому треснуть, лучше уж дураком, чем пацифистом.

Лабудько подпрыгнул будто ужаленный.

— Сколько раз говорено — дома я для вас отец родной, а на службе — господин сержант! Велено пойманных тащить в кутузку — вот и вези! Пущай Старобок сам разбирается. Мож ему эти пацифисты в зверинец нужны, гостям вместе с медведями показывать. Наше дело маленькое, привел дезертира — получи рубь двадцать.

Я чуть не расплакался, с такой аттестацией и в камеру! Чего Жгут потом скажет? Нравы обитателей здешней тюрьмы могут отличаться от тех, что приняты у нас, но и они, наверняка, далеки от совершенства. Надо рисковать. Требуется срочно заглушить крамольные мысли в голове сержанта. Найти другую проблему, понятную и близкую, чтоб извилины у Лабудько заклинило.

— Господин сержант, — елейным голосом окликнул я мужичка, — а чего вы закон нарушаете? Семейный подряд на рабочем месте организовали.

— Опять непонятности говоришь, — выругался глава семейства.

— Чего тут непонятного, сам на службу устроился и сыновей пристроил. Вон какие орлы, самое место в первых рядах за светлое будущее биться.

Старик бесхитростно улыбнулся:

— Эт, по-твоему, я кровных деток на смерть посылать должен?

— Так и я про то же. Используешь служебное положение. За это и статья сыщется, что там у вас нынче — уголовный кодекс, русская правда или судебник Старобока? По законам военного времени тебе топор с палачом положены, а не рубь двадцать.

— Дак, эть… — зазаикался мужик. — Нету никакого военного время, просто добровольцы в штрафную сотню нужны. А сынки у меня еще отроки несмышленые, вот к себе поближе, что б под присмотром значит… К тому же в указе как сказано — ловить праздношатающихся, а они при деле, да и умишком слабоваты.

— На девок мозгов хватает. Смотри сержант, Старобок узнает, такую статью навесит, век не отмоешься.

На этом я посчитал задачу выполненной. Это не рубь двадцать на два умножать. Лабудько кряхтел от натуги, трудно ему давались логические выводы. Можно еще маслица в огонь подлить, да чувство самосохранение включило тормоза. Пришибут в чистом поле при попытке к бегству, знаю я эти штучки. Так мы и ехали: лошадь — впереди, остальные — сзади. Слева Васька сопит, справа Ванька пыхтит, Лабудько думу думает, я на соломе нежусь.

Первое правило политической борьбы гласит — посеял панику в рядах врагов, вербуй союзников. Я повернулся ко второму пленнику:

— Как звать-то тебя, мил человек?

— Федькой, — отозвался он.

— А скажи-ка мне Федор, — начал я допрос, — куда эти отморозки нас везут?

Федька заерзал задницей по соломе.

— Слово-то, какое хорошее! Вот окрестил! От-мо-роз-ки! Запомнить бы! — Он дважды, со смаком, произнес понравившееся ругательство.

— Вы, гражданин дезертир, отвлекаетесь от темы, — напомнил я. — Куда направляется этап?

— Известно куда, — зевая, ответил Федор, — в столицу, пресветлый Северец.

— Это где ж такой, в каком государстве?

Наглость в Федькиных глазах сменилась удивлением.

— Ты че, не местный?

— Ага.

— То-то я гляжу, наряд на тебе странный и ругаешься не по-нашему, красиво уж больно. От-мо-роз-ки! Культурно-то как, а обидно! За такое только колом, кулаком слабовато будет.

Я кивнул:

— Учту. А ты уж сделай милость, расскажи о своем захолустье.

— А че, — обиделся Федор, — наше княжество не хуже других, за день не обскачешь.

— Война что ли, какая с кем намечается?

Федька пожал плечами и тяжело вздохнул:

— Чего не знаю, того не знаю. Мне одна печаль, жениться собрался, а тут указ, будь неладен. До масленицы подождать не могли. Девка — огонь, мед гольный, дочка вдовы Бурчихи, слыхал? — Немного помолчав, Федька заскулил дальше: — А уж она по мне сохнет, увидит — рябиной горит, водой не зальешь. По улице пройдет не то, что мужики, гуси с ног валятся. Эх!

Я согласился, любовь хороший повод дезертировать. Федор возмутился:

— Кто дезертир? Так, за печкой прятался…

— Где?

— За печкой, где ж еще. Самое верное дело, никто не найдет.

— Вопрос спорный, тебя же нашли.

Федька снова горько вздохнул и пожаловался:

— Так-то Ванька с Васькой, знают, где искать, сами прятались, покудова Лабудько к себе не пристроил. Если вернусь — сарай им спалю.

Мне стало смешно.

— Не слишком сурово? Может просто в морду сунуть?

— Пробовали, бесполезно. Я ж кукуевский, они к нашим девкам часто бегают, всей деревней ловим. Тумаков нам насуют, и домой, за печку. В кого уродились? Лабудько корове подмышку, а телята выше колокольни. Не зря бабы брешут — кузнец руку или чего другое приложил.

На этом разговор закончился. Миновали мост. Сразу за рекой высятся серые стены. Телегу закачало по булыжной мостовой. Столица мало отличалась от виденного раньше. Те же добротные дома, больше из камня, да улицы прямей. Самое высокое строение церковь, позолоченный крест виден на всю округу. Обогнули шумный базар, Лабудько правил к мрачному двухэтажному особняку. Служивый в красном камзоле распахнул кованые ворота, телега въехала во двор.

— Слезайте, хлопцы, прибыли, — скомандовал сержант. — Дезертиров к Кузьмичу, я в бухгалтерию, — и лично мне, — смотри, злыдень, не умничай, я в докладе по доброте христианской не укажу, что ты из энтих, из пацифистов. Тьфу, срам-то, какой. — Крестясь, старик засеменил к дубовой двери.

В подвале хозяйничал тучный, как копна соломы, мужик с большими рыжими усами. Он небрежно кивнул Ваське с Ванькой и уставился на нас.

— Если есть брага, али самогон прошу сдать добровольно, столичная тюрьма уважения требует. Ежели князь смилостивится — назад получите.

— Знаю я ваши порядки, — вспылил Федор, — Степана месяц назад упекли и медовуху забрали, назад пустую флягу вернули.

Тюремщик ощерился, задергались усы.

— Чего шумишь! Испортился напиток, пришлось вылить. Не отдадите добром — обыскивать стану. — Но, заметив постные взгляды конвоиров, Кузьмич сбавил обороты и, проформы ради, грустно добавил: — Ну, на нет и суда нет. Порядок такой, на хранение положено сдавать. У всех есть, а у вас нет. Ни к теще на блины шли, могли бы и прихватить.

Покончив с формальностями, Кузьмич шагнул в глубь узкого темного коридора. Мы следом, куда деваться, в затылок пыхтят паровозы — Ванька с Васькой. Надзиратель откинул засов.

— Милости просим в светлицу.

Отец родной — одно слово.

Надо отдать должное — казематы Старобока роскошь. Большая светлая комната, чисто беленые потолки. Деревянные стены источают здоровый и приятный дух. Солома на нарах свежая и сухая. Решетка на окне и та к месту. Рай. Кто сиживал в камере номер пять, двадцатого отделения милиции, поймет. Одно пугает — неопределенность, дома сутки оставались, здесь свобода солдатскими портянками пахнет.

Только захлопнулась дверь, с соломы приподнялся человек, бледный, губы дрожат, зубы лязгают. На широком лбу крупные капли пота.

— Братцы, выпить есть чего?

— Евсей! — обрадовался Федька. — Ты как здесь?

Стуча головой об стену, арестант ели слышно простонал:

— Еще не знаю. Мне бы водочки ковшик иль чего другого жидкого, может есть?

— Откуда.

Евсей окончательно пал духом.

— Значит, нет… Ой, помру я братцы, мамка плакать будет. Череп вот-вот лопнет, ей-богу, — Евсей тяжело вздохнул и полез в солому. — Господи, как хорошо вечером и так грустно утром…