— А чего только два? — Поинтересовался Евсей. Надзиратель потеребил усы и, когда наше нетерпение достигло предела, ласковым голоском произнес:

— Сегодня в тюрьме ожидаются перебои с гостинцами. Перебьются Васька и Ванька!

— Чего!!! — Взревели братья.

— Имею право! За учиненный мятеж переводитесь на тюремный харч, — важно ответил Кузьмич и бросился прочь, зацепив животом косяк двери.

Тяжела доля арестанта. Правды в век не сыскать. Евсей принялся рыться в сером холщовом мешке. Темница медленно наполнялась ароматом сдобы и запахом копченостей. Животы свело судорогой. Первым не выдержал Васька:

— Колбаска?

— Ага, с чесночком, — кивнул Фраер.

Три тяжелых вздоха были ему ответом. От тюремного обеда не осталось воспоминаний. Дурманящий запах съестного кружил голову. Ванька встал на колени и неистово принялся молиться:

— Господи! Чирей на задницу прошу, язву на язык! Не откажи мне, Господи, ведь не для себя прошу, для Кузьмича…

— Пахан, — окликнул Федор. — Я думал от мамани, — пнул он по баулу, — а это дочка Бурчихи прислала. Западло — нет, от зазнобы "грев" получать?

— Западло в одиночку жрать! — Рявкнул я.

— Так это ясно-понятно, — кивнул Подельник. — Коли не западло — на общак! — Швырнул он посылку в центр комнаты.

И тут, тихо охнув, поднялся с нар Евсей. Лицо сделалось белее мела. Медленно повернулся к нам.

— Братцы! Простите Христа ради! Я ж Фраер, а не лапотник какой. На общак! — Поставил он второй мешок рядом с Федькиным.

Пировали долго, пока снова не загремел засов. В камеру бочком протиснулся Кузьмич. Держался осторожно, старался не подставлять спину. Разомлев от обильного угощения, мы не удостоили его даже взглядом. Тюремщик втащил в комнату стол с табуретом и бесшумной тенью выскочил обратно. Лица корешей помрачнели.

— Никак дьяк Ивашка заявиться, — сделал предположение Евсей.

— Ага, для чего ж стол еще нужен, — согласился Ванька.

— Может, сразу его на хрен пошлем? — предложил Федор.

— Сразу не удобно, все же духовная особа, — печально заметил Фраер.

— А вы его в Гондурас пошлите, далеко и вполне прилично. — Посоветовал я и начальственным голосом добавил: — Ну-ка, граждане арестанты, колитесь, что это за личность такая, что трепещите пред ним, как лист на ветру.

От крика заложило уши.

— К Старобоку в доверие втерся…

— В грамоте силен, читать писать может, а уж как умен!

— Пропадут червонцы в казне, он по деревням, со всеми ласков, нос сует всюду, а сам карябает на листочек, а потом требует, чтоб крестик поставили, мол, с моих слов писано верно…

— А опосля секут мужиков почем зря…

— Ежели рубль сунуть, любое дело замнет, а за три — с твоего обидчика взыщет.

— Ох, братцы, чую, не к добру это, — закончил Евсей.

— Век воли не видать! — Согласились с ним остальные.

Ивашка оказался на вид не таким уж и грозным. Высок и при этом очень худ, словно жердь не ошкуренная. Козлиная бородка не скрывает подбородка. Глаза маленькие, рот кривит. Выложив письменный прибор, дьяк поправил рясу, перекрестился и лишь затем удостоил взглядом узников.

— Покайтесь, дети мои, ибо безгрешных здесь не держат.

Начало проповеди многообещающее. Ни "здрасти" тебе, ни "пожалуйста". Кайтесь и все! Еще бы знать в чем. Напомнив друзьям, что чистосердечное признание — прямая дорога в тюрьму, где собственно мы и находились, я решил брать быка за рога.

— Разрешите вопрос, ваше преосвященство?

— Для того я и пришел, что б развеять сомнения в душах заблудших овец.

— Скажите, как духовное лицо, как наставник молодежи, почему в наш просвещенный век, когда сумма квадратов катетов равна квадрату гипотенузы, находятся оптимистические личности, катастрофически отрицающие абстракцию?

Ивашка дернулся и замер. Но он был действительно умен и через минуту выдал ответ, достойный войти в аналоги любого учебника философии.

— Оно, конечно, оно действительно, что грешно, то соблазнительно и никогда не было так, что бы что-нибудь было и не кому за это не было, а случись оно что, вот тебе и, пожалуйста!

Стало понятно — такого голыми руками не взять. Необходимо присмотреться к этой божественной немощи. Дьяк удобно устроился за столом, взял перо и преступил к допросу:

— Жалоба на вас поступила, касатики мои, от смотрителя столичной темницы Пройдохина Куприяна Кузьмича. Чего буянить изволите?

— Да он первый начал! — Заблажил Васька.

— Ну-ка — ну-ка, — заинтересовался дьяк.

— Вместо обеда помои принес!

— Ай-я-яй, — огорчился Ивашка. — Люди, можно сказать, света белого не видят, под замком сидят, а этот негодяй на пище экономит. Говори, говори, милок, я пишу.

— И пиши, — встрял Ванька. — Гостинцы из дома не передал, а там блинчики со сметаной, кулебяка с мясом.

— Грех-то, какой, ох изверг, — сокрушался дьяк, макая перо в чернильницу. — Это ж надо додуматься, блины со сметаной запретить. Да я ему… А вы не молчите голуби, дальше-то, дальше…

Мне стало жаль Кузьмича, не так и плох надзиратель. Сами на рожон лезли, в блатных заигрались, а Кузьмичу расхлебывай. Дьяк рапорт на трех листах накатал. Попрут мужика с работы, а может и плетей всыплют.

— Вот и все, соколики, — произнес Ивашка, закончив писанину. — Как есть, слово в слово, буковка к буковке. Князю лично в руки передам. Накажет супостата по всей строгости. А вы, ребятушки, крестики поставьте по неграмотности, дабы силу бумага имела. Все тут обсказал, не сомневайтесь.

Взял я перо, на душе гадко, придвинул лист и замер, как памятник Дзержинскому на Лубянке. Ну и ловок дьяк. Читаю и слюной давлюсь:

"ДОНОС

Великому князю Старобоку, божьей милостью повелителю града Северца, а также тридцати деревень, двух хуторов и прочее и прочее…

Спешу донести — раскрыт государственный заговор. Братья Лабудько Василий и Иван, подбив на нечистое Федора, сына Калистрата Сыромякина, Евсея, внука колдуньи Агаты, а так же пришлого Сашку Мухина, удумали тайно разграбить казну.

Посему мной приняты срочные меры. Заговорщики выявлены и посажены в темницу, где и покаялись в содеянном.

При раскрытии сего преступления потрачены на благо государства все личные сбережения, а именно — тридцать рублёв и семьдесят две копейки. Не прошу для себя награды, праведным воздастся свыше, надеюсь на справедливое возмещение долгов, дабы иметь крохи на хлеб насущный.

С гневом выдаю злодеев на княжеский суд и предлагаю: Федьки и Евсею рубить головы, Ваську с Ванькой перед обезглавливанием высечь, а выше означенного Сашку Мухина — сечь до и после казни, чтоб другим в пример стало.

Вина сих лиц установлена, с чем они полностью согласны и заверяют сей документ собственноручными подписями.

Ваш писарчук и по совместительству верный слуга, дьяк Ивашка".

Меня бросило сначала в жар потом в холод.

— Ты чего тут нацарапал, козел плешивый!

— Никак грамоте обучен… — растерялся писарь. — Так предупреждать надо! Один секунд и все исправим.

Ивашка выхватил новый лист и принялся строчить, как Анка-пулеметчица из чапаевской дивизии.

— Вот! — Протянул дьяк новое творение. В этом опусе пришлому Сашки Мухину отвадилось сугубо патриотическая роль. Дескать — помогал, старался, содействовал. Недоедал в темнице, выведывая планы заговорщиков. А вместо "сечь до казни и после" рекомендовалось наградить пятью рублями и назначит помощником писарчука.

— Ну, как? — Поинтересовался дьяк. — Согласен?

— Запросто, только вот с братвой посоветуюсь, — кивнул я. И зачитал первоначальный вариант документа вслух.

Ивашка дрогнул, козлиная бородка встала дыбом. Не переставая креститься, он пятился к двери. У порога столкнулся с Евсеем.

— Вот ты значит какой! — Цедил сквозь зубы внук колдуньи. — Как лохов хотел развести, да наш Пахан не пальцем деланный!

— Набить ему "стрелку"! — Рубанул ладонью по воздуху Васька.

— "Стрелка" забивается, — машинально поправил я, с интересом наблюдая за конвульсиями Ивашки.

— "Стрелку" забить, а морду — набить! — Подвел итог Ванька.

Услышав о мордобитие, дьяк встрепенулся:

— Но-но! Я при исполнении, не имеете права!

— Да чего с ним базарить, придушить Иуду и дел-то, все княжество спасибо скажет.

Предложенье Федора пришлось по душе всем, кроме меня и Ивашки. Я не жаждал стать соучастником смертоубийства. Выход есть из любой ситуации, главное уметь его найти. Усадив дьяка за стол, я распорядился:

— Бери лист. Пиши.

— Что писать-то, — приободрился дьяк.

— Князю Старобоку. Чистосердечное признание. Я, дьяк Ивашка, терзаемый совестью, по собственной воле, без всякого принуждения, настоящим сообщаю: используя свое служебное положение, неоднократно совершал кражи из государственной казны и, пользуясь безграмотностью населения, фабриковал фиктивные уголовные дела на неугодных мне лиц. Брал взятки. Открыто занимался вредительством, тайно подбивал народ на свержение существующего строя. Учитывая тяжесть вины, а так же огромный вред, который я сознательно причинил княжеству, требую незамедлительно применить ко мне самое суровое наказанье, вплоть до высшей меры. А теперь распишись, — закончил я диктовать.

— Вот это донос! — восхитился дьяк. — Мне бы так научиться. Только подписывать не стану. Такой букет дыбой пахнет.

— Поставь каракуль, добром прошу, — насупился Евсей. — Знаешь, что плохому танцору мешает? Не подпишешь — будешь танцевать намного лучше.

Ивашка в танцоры не стремился. Тяжело вздохнув, вывел витиеватую закорючку. И заканючил, размазывая слезы по впалым щекам:

— Смерти моей хотите. Да разве ж можно так с христианином поступать. Попутал бес, а кто в наше время без греха? Отдайте писульку, Христом Богом прошу. Жалую всем по рублю, а Пахану два… Нет, два с полтиной!

— Блатные не продаются! — гордо ответил Федька.

— А теперь шлепай отсюда, — добавил я. — И помни, узнаем, что за старое взялся, мигом бумажка в нужном месте окажется.