Глава 2

Проснулся среди ночи от тихого стука в оконце. Сначала показалось — птица клювом долбит. Хотел на другой бок перевернуться, но звук не исчез, стал громче и настойчивей. Пришлось вставать. Моя изнеженная цивилизацией натура чувствительна к малейшему шуму. Евсея с Федором такие мелочи не тревожат. Оба храпят, распластав по соломе руки.

В лунном свете удалось различить странный силуэт. Маленькое сгорбленное существо с морщинистым лицом царапало клюкой. По телу побежали мурашки. Косматая, с узелком под мышкой, окажись рядом ступа и помело — я бы не удивился. Старушка, заприметив меня, улыбнулась беззубым ртом и негромко попросила:

— Внучка мово, Евсеюшку, покличь, милок.

Я кубарем скатился на сосновые полати и принялся поднимать Евсея. Тот забормотал, помянул в сердцах иностранного посла, крепким словцом обложил извозчиков и открыл глаза. Поняв в чем дело, с ревом кинулся к окну.

— Бабушка! — орал Евсей. — Погибает твой внук любимый и единственный. Злые языки напраслину возводят! Ты же знаешь, — причитал Евсей, — я и мухи не обижу. Старобок в штрафную сотню забрить хочет. Спаси Христа ради!

— Родненький мой, — прослезилась женщина, — не печалься, схожу к Князю, не откажет, поди. Только дома вот…

— И чего там? — заерзал Евсей.

— Да отец вожжи заготовил, жаловались ему на тебя.

— Вожжи говоришь?

— Ага, новые, в дегте кипяченые, — кивнула старушка и принялась размахивать руками. — Сейчас Евсеюшка, сейчас, раздвину стены…

— Э, э! В дегте говоришь! Бабуля, постой! Не хочется мне на волю, — пуще прежнего заорал Евсей. — И передай Старобоку — пусть лучше охраняют, а то один Кузьмич на всю тюрьму.

Расстроенный Евсей мотался по камере из угла в угол.

— Нет, братцы, — наконец изрек он, — не знаю как вы, а я в штрафную сотню, добровольцем. Раз собирают, значит, пошлют куда-то и чем дальше, тем лучше. Мне теперь с любого бока припека, а дома еще папаня с характером.

— А чего там бабуля руками махала? — поинтересовался я.

— Колдовать взялась.

— Чего!?

— Что, чего? Ведьм никогда ни видал что ли? Старобок ее уважает, простил бы, а вот отец… Да еще извозчики. Нет, лучше уж в штрафники.

Федька поддержал Евсея:

— А чего, повоюем если надо. Вернемся с трофеями. Куплю на ярмарке сапоги со скрипом, гармошку трехрядку, вот тогда и жениться можно. Глядишь, Старобок землицы подкинет, засажу овсом, не жизнь, удовольствие сплошное.

— Лучше маком, — посоветовал я.

— А какой с него прок, в пирожки если.

— Ну не скажи, такое зелье приготовить можно, хлестче водки с ног валит.

— Ух, ты! — подскочил с нар Евсей. — Здорово! Меня батяня за самогон гоняет, а растительность какую в пищу — завсегда, пожалуйста, говорит для здоровья польза большая.

В подробности я вдаваться не стал. Хватит того, что Колумб в Америку алкоголь завез. Индейцы до сих пор "огненную воду" поминают, как динозавры ледниковый период.

Вздохи-ахи долго наполняли сумрак камеры. Я отвернулся к стене, мысли насквозь житейские, никакой романтики. Пора сматываться. Хватит с меня древнерусской экзотики. Дождался, когда сокамерники угомонились, и принялся за дело. Огарком свечи очертил на полу круг, залез в центр, из правого кармана достал выдранный листок с заклятием, из левого припасенный заранее кусок хлеба. Пора.

В мельчайших деталях я представляю "родную хату" в двадцатом отделении милиции: в углу Жгут зудит про блатную жизнь, Вован перед разводом окурок прячет, интеллигент Славик читает бомжам лекцию о вреде здоровой пищи. Для верности жду минуту. Другую. Открываю глаза. Пустышка. Вместо Славика и Вована на соломе храпят Федька с Евсеем.

Еще трижды рисовал я круги, вместо хлеба прикладывал к заклятию остатки борща — бесполезно. Не разверзлись стены, не дрогнул пол под ногами. Заклятие не работало. Измаявшись вконец, я сунул листок в карман и плюхнулся на солому. Первый раз за весь день мне стало по-настоящему страшно. С тем и уснул.

Завтракать пришлось овсянкой. Господи, как схожи порядки, другой мир, а кормежка та же. Голод заставил взять ложку. Едва допили компот, распахнулась дверь. Кузьмич привел новеньких. Федька чуть не подавился сливовой косточкой. На пороге застыли Васька с Ванькой. С меня вмиг слетел весь налет цивилизации. Я соскочил с нар, сделал "козу" и выдал:

— Как над нашей зоной

Пролетали гуленьки.

Залететь-то залетели,

А обратно…

— А обратно, в общем, не смогли, — закончил я. Жгут мог гордиться, вспомнив его рассказы, я пустился во все тяжкие:

— Ну что, голуби, с какой статьей пожаловали?

Братья затрясли подбородками:

— Мы сами, добровольно.

— Ты лапшу на уши не вешай, — кивнул я Ваське. — За что упекли?

— Отец сказок твоих наслушался, испугался, на дальний покос спроваживать начал, что б отсиделись. А там трава в пояс. Лучше воевать, кулаками оно сподручней махать, нежели косой.

— Ага, — встрял Ванька. — Истинный крест. Прибежали в штрафную сотню записаться, а нас в темницу.

Я им поверил. Физические развитие братьев опережало умственное на многие световые годы. От здоровой крестьянской работы еще никто не умирал, но Ванька с Васькой предпочитали не рисковать.

Злорадство плохое чувство, но все мы люди и больше радуемся чужому горю, чем собственному счастью. Каюсь — грешен. Как тут можно сдержаться. Вспомнился Жгут с его рассказами, и меня понесло:

— Слушайте в оба уха, дважды повторять не буду. В этой "хате" я Пахан.

— Эт че, новый вид пацифистов? — Не понял Васька.

— Нет! — Рявкнул я. — Это тот, кто из таких как вы делает пацифистов. Усекли?

Братья попятились назад.

— А мы че, мы не че! Пахан, так Пахан. — Запыхтел Васька.

— Если кому челюсть свернуть, иль морду разукрасить, так сделаем, только намекни. — Согласился Ванька.

— А мы кто? — Толкнул меня в бок Евсей. И только тут я заметил, что они с Федором, разинув рты, ловят каждое слово.

— Вы… — растерялся я. — Вы… мои кореша, — выдала память нужный термин. — Ты Евсей, будешь Фраером, а ты, Федька — Подельником.

— Ух, ты — Подельник!

— Не, а Фраер-то, Фраер! — Неизвестно чему радовался Евсей.

— Слышь, Пахан, — подал голос Ванька, — ты и нас как-нибудь обласкай.

Еле сдерживая смех, я обвел притихшую компанию взглядом. Сюда бы Жгута, кот в бочке с молоком не испытал бы такого счастья. У меня и в мыслях не было насаждать этой публике криминальные нравы своего мира, к чему сей печальный опыт в этой деревенской благодати. Но любое, даже самое краткосрочное заточение, навевает скуку и чтоб хоть как-то развеяться, я начал "блатную" проповедь, в собственной редакции. Ей-богу ни один пастырь не имел такой благодарной аудитории.

Когда через два часа заскрипел засов, арестанты встретили Кузьмича презрительным молчанием. Лишь Федька не выдержал:

— Смотрикась, Кум пожаловал.

— Чего мелешь, какой я тебе кум, — вспылил надзиратель. — На воле нос воротишь, а как в тюрягу угодил, в родственники набиваешься.

— Больно надо, — гордо ответил Подельник. — Тамбовский волк тебе родня!

Услышав незнакомое ругательство, Кузьмич не смог подобрать достойного ответа и выместил злобу на братьях:

— Собирайтесь придурки! Да скажите спасибо отцу, в ноги к Старобоку кланялся, амнистию выпросил. Будете по-старому служить.

Ваську словно ветром с нар сдуло.

— Еще чего! Порядочным пацанам руки крутить!

— Не бывать тому! — гаркнул Ванька и рванул рубаху на груди. — И так теперь приходиться в Шестерках бегать, прошлые грехи замаливать.

Кузьмич потерял дар речи, причем вместе со мной. Затеянная игра вышла из-под контроля. Надзиратель покрылся пятнами и бросился вон. Из коридора донеслось:

— Бунтовать!!! Да я… Да вам….

Четыре пары глаз уставились на меня. Ванька, стащив с плеч остатки рубахи, обнажил могучий торс и с детской непосредственностью поинтересовался:

— Ну, как, Пахан, все по "понятиям"?

— Почти, — кивнул я и впал в кому.

Оклематься мне удалось лишь к полудню, но едва взглянул на принесенный обед — пожалел. Кузьмич отомстил жестоко и коварно. Супчик в котелке жиже воды. Вчерашним борщом даже не пахло. В довесок — по куску черствого хлеба, вместо кваса — кувшин родниковой воды. Приуныли кореша. Такой обед, в отличие от "блатной" жизни, пришелся им не по вкусу.

У меня засосало под ложечкой и вовсе не от голода. Собаке вместо кости кинь полено, так и та обидится, а тут люди. Муторно сделалось, пришибут же, по моей вине страдают. Взял ложку, хлебнул безвкусного варева, а глаза поднять боюсь.

— Во, сволочь! — Выругался Евсей.

У меня голова в плечи вжалась. "Вот оно, — думаю, — началось!"

— Всего три часа, как Фраером стал, а тюремщиков больше извозчиков ненавижу. — Закончил внук ведьмы. Я аж поперхнулся. Васька услужливо похлопал по спине. При других обстоятельствах можно было подумать, что собирается позвоночник ломать. Но коли сразу не парализовало — этот жест следовало расценивать как трогательную заботу.

— Э! Э! Подельник! — Накинулся Ванька на Федора. — Ты картоху-то не выбирай! Хлебай как все — жижу.

— Что!!! — Взбеленился Федор. — За "базар" ответишь? Я что — себе в брюхо пихаю! Черпаками работать все горазды, нет о Пахане позаботиться, гущу сожрать норовите. И вообще, Шестерки, для Фраеров и Подельников — не указ!

— А я че? Я ни че! — Сконфузился Ванька. — Для Пахана, пожалуйста, святое дело.

Чудны дела твои Господи. Широким жестом я разделил остатки обеда на пять частей, объяснив, как надо поступать с "общаком".

— Вот значит, какая житуха у блатных! — Обрадовался Ванька.

— А главное — все по "понятию". — Поддержал брата Васька.

— Ничего, кореша, выстоим, — заверил Евсей. — После обеда должны гостинцы из дома передавать, всегда так делается.

Громогласное ура сотрясло стены. Только я равнодушно ковырялся в постной баланде. Мне нечего ждать и не от кого.

Евсей оказался прав. Через час появился Кузьмич. Сначала в камеру влез огромный живот, затем рыжие усы и ехидная улыбка. В руках два баула.