Шатает череп от морского шума.

Глаза зажмуришь –

шхуна, шхуна,

шхуна...

И эскадрилий красная икра!

Другие продолжат бой.

Подадимся в пассажиры. Жмем на «джипике» среди

разных вралей

и хануриков.

Нет, не такого финиша мы ждали. Не такого.

Не такого, когда всплывала подлодка, не такого –

мы нажимали пусковую кнопку. Во рту пересыхало.

Где ты. Патчи?

Где ты, Вульфи?

А мы давали прикурить...

Такого огонька давали!..

Это мы могли.

Это было нашим единственным богатством – давать

огонька!

Тоскую по Вульфи. Он был мужик что надо, Вульфи!

Он стоял на мостике. Он никогда не ронял баллона

с воздухом.

Он говорил: «Старик, все в ажуре.

Не трухай, старик. Со мной все в ажуре».

Тоскую по морю. К друзьям тянет.

Плевал я на мигрень! Не трухай, Вульфи! Мне весело.

Обещаю быть в ажуре.

Тоскуется.

Небрит я и колюч.

Соперничая с электрочасами,

я сторожу

неслышное касанье.

Я неспроста оставил в двери ключ.

Двенадцать скоро.

Время для ворья.

Но ты вбежишь,

прошедшим огороша.

Неожидаемо тихоголоса,

ты просто спросишь:

«Можно? Это я».

Ты, светлая, воротишь, что ушло.

Запахнет рыбой,

трапом,

овощами...

Так, загребая,

воду возвращает

(чтоб снова упустить ее!)

весло.

Не трухай, Вулъфи!

Со мной все в ажуре.

Нас мощно приложили.

Но и мы не в убытке.

И разве мы хнычем, если огонька дает кто-то другой?

Вместо нас?

* * *

Р. Щедрину

В воротничке я –

как рассыльный

В кругу кривляк.

Но по ночам я – пес

России

О двух крылах.

С обрывком галстука на вые,

и дыбом шерсть.

И дыбом крылья огневые.

Врагов не счесть...

А ты меня шерстишь

и любишь,

когда ж грустишь –

выплакиваешь мне,

что людям

не сообщишь.

В мурло уткнешься меховое,

В репьях, в шипах...

И слезы общею

звездою

В шерсти шипят.

И неминуемо минуем

твою беду

в неименуемо немую

минуту ту.

А утром я свищу насильно,

но мой язык –

что слезы

слизывал

России,

чей светел лик.

Языки

«Кто вызывал меня?

Аз язык...»

...Ах, это было, как в сочельник! В полумраке собора алым

языком извивался кардинал.

Пред ним, как онемевший хор. тремя рядами разинутых ртов

замерла паства, ожидая просвирок.

Пасть негра-банкира была разинута, как галоша на

красной подкладке.

«Мы – языки...»

Наконец-то я узрел их.

Из разъятых зубов, как никелированные застежки на «молниях».

из-под напудренных юбочек усов,

изнывая, вываливались алые лизаки.

У, сонное зевало, с белой просвиркой, белевшей, как запонка

на замшевой подушечке,

У, лебезенок школьника, словно промокашка с лиловой кляксой

и наоборотным отпечатком цифр,

У, Язун с жемчужной сыпью – как расшитая бисером

византийская спальная туфелька,

У, изящный музычок певички с прилипшим к нему, точно черная

пружинка, волоском,

У, лизоблуды...

На кончиках некоторых – как на носу дрессированных тюленей

крутятся хрустальные шары – порхали одуванчики песенок.

О заглатык циркового глотателя факелов, похожий на

совок, пропитанный противопожарным раствором.

Над ним витала цирковая песенка: